Нет! Я не намерен прощать! И желваки мои напрягаются, и древняя сила неандертальца в тысячном поколении, пращура моего, который был более чем свободен, закипает и ползет мурашками вдоль спины, и я, сам не ведая того, цежу проклятия.

Но затем я повернулся и посмотрел на Таню.

Теперь она сидела, прямая, с приподнятыми плечами, сложив, подобно скорбной мадонне, руки в подоле юбки, из-под которой белели коленки, сдвинутые и поджатые под скамейку. И наверняка так же плотно прижаты были там лодыжки в туфлях-лодочках.

Она чем-то напоминала мне осень, но не ту глубокую, ноябрьскую, и не сентябрьскую, еще мягкую, а уже определившуюся спокойно-размеренной чередой своих (только своих) лет, ход которых преднамерен в силу внутреннего равновесия отнюдь не случайно и не хаотично, — высшим? Да, пожалуй.

Я увидел мягко очерченный профиль — чуть вздернутый нос, края губ, тонких, с печальным изгибом, спокойную морщинку от излучины носа, пластмассу очков и опущенные ресницы. Я наклонился и заглянул. Глаза были закрыты, и дышала она ровно, без усилий, как йог в отрешении. Я попытался понять, что интересует меня в ней и почему. Я попытался собрать все в один узел и разложить по полочкам. Я вспомнил, что моей бывшей жене с ее гипертрофированной самонадеянностью и ультрасовременными взглядами на жизнь было совершенно чуждо все это. Я вспомнил, что для самоутверждения она всегда заводила подруг еще глупее себя. Я вспомнил все ее интересы, крутившиеся вокруг денег, тряпок, служебных интриг и сплетен. Я вспомнил все, посмотрел на реку, вздохнул и отрекся.

Таня открыла глаза.

— Пойдем? — спросила она и посмотрела на меня, как на давнего знакомого, словно мы сидели здесь целую вечность, словно я приехал полюбоваться на окские дали, а потом отправиться в дом, где пахнет старым источенным деревом и кухней; словно мы вышли из этого дома прогуляться, завечерело, и пора возвращаться, но почему-то совершенно в другое место, не к ужину, не к деду, а к нашему общему изначалу, к тому, что никогда нельзя забыть или уничтожить — даже возложить на себя такую ответственность. Хотя я знал, что мать все забыла или постаралась забыть, а достопочтенный Пятак — уничтожить в себе, как последнюю улику своей слабости, и с некоторого момента это стало его точкой отсчета в новой жизни, совсем неплохой жизни.

Мы поднялись, но не двинулись с места, а продолжали смотреть на реку, и я ждал, что во мне снова шевельнется росток. Мне даже хотелось, чтобы он шевельнулся.

— Там, дальше... домик Поленова, — сказала Таня, вытянула руку и показала на тот берег Оки. — А дед чаще проводил время во-о-о-н... там. Отсюда не видно — у домика со спасателями.

Черт возьми, только и подумал я.

— А на старости лет уже не плавал на лодке, а только спустится к Иванычу и сидит с ним в старых катерах, пескарей таскает для кота. Сколько ни приезжала, все он на реке — душу отводит.

Видать, было от чего отводить.

Черт возьми, снова подумал я, почти что угадал.

"Когда все время в одиночестве, к этому привыкаешь быстро и уже не замечаешь, как воздух, как траву под ногами. Но когда ты хочешь, чтобы в тебе вырос росток, значит, ты созрел, значит, ты дожил до тех лет, когда тебе уже ничего не осталось, кроме корней твоих, кроме старого плюшевого мишки без одного уха, которого находишь в хламе на чердаке. И руки обнаруживают странное свойство памяти. И сидишь, чуть ошалевший от находки и от нахлынувших воспоминаний, и что-то, чему нет названия, стоит комом в горле.

Готовься, потому что спасения нет, потому что, возможно, с этого начинается твое прозрение и твоя память, потому что в то далекое время, когда всегда было лето, когда ты бегал без штанишек по теплой траве и пара глаз нет-нет, да и следила за тобой из окна или просторной залитой светом веранды, ты уже впитал в себя это чувство".