На третий день пути мне вновь был преподнесен пренеприятный сюрприз. Я полагал, что забрался уже в самое сердце пустыни; однако к полудню стал замечать, что камни, растрескавшаяся глина и пыль все более уступают место сплошному песку, на котором не росло ни кустика; а вскоре впереди замаячили и барханы. Значит, настоящая пустыня только начиналась. И, естественно, я не мог даже приблизительно судить о том, где она заканчивается. Сейчас я сам удивляюсь, что не повернул тогда назад: лезть очертя голову в пески с одной початой флягой воды и вовсе без пищи было чистым безумием. Но мною, вероятно вследствие жары и усталости, владела какая‑то особенная упорная злость, не считавшаяся с доводами рассудка. Кому‑то удавалось пересечь эту пустыню, раз слухи о людях, живущих за ней, дошли до мутантов — и это соображение перевесило в моих глазах все прочие. По счастью, мне хватило ума перестроить свой суточный график: я шел всю ночь, перенеся отдых на жаркие дневные часы.

Весь четвертый и пятый день я карабкался с бархана на бархан, по‑прежнему ориентируясь по солнцу и отчаянно стараясь растянуть запас воды. Голова гудела от жары, на лице и руках облезала обожженная кожа; вдобавок ко всему мои убогие сандалии не могли должным образом защитить ноги от раскаленного песка. На исходе пятого дня я выпил последнюю каплю воды. Теперь дороги назад не было: учитывая, что силы мои с каждым днем уменьшались, я едва добрел бы до северной границы песков.

Шестой день был сплошным кошмаром. Голова моя словно наполнилась расплавленным свинцом, а рот — ватой. Глаза болели от нестерпимо яркого света и пыли. Несколько раз я падал, взбираясь на на бархан, и сползал по склону вниз. Удивительно, что я всякий раз поднимался. Еще более удивительно то, что я все еще как‑то ориентировался по солнцу и не принялся кружить на одном месте, как это часто бывает в таких случаях. Постепенно я впадал в полное отупение, и даже мысль о скорой гибели не слишком пугала меня, но все‑таки я шел — а кое‑где и полз — вперед.

Предрассветная прохлада немного освежила меня, но ненадолго. Было еще, должно быть, не позже десяти утра, когда я свалился у подножия очередного песчаного холма и погрузился в полусон, полуобморок.

Я выныривал из забытья долго и тяжело; когда же наконец ясность сознания вернулась, я понял, что этот день станет последним. Констатировав это с некоторым даже облегчением, я принялся собирать свои вещи. Как раз в тот момент, когда я вытаскивал из песка арбалет, по склону бархана ко мне скользнула тень. Я вскинул голову и увидел силуэт, поднимавшийся из‑за песчаного гребня; пока видны были только голова и плечи.

Мое полумертвое состояние моментально улетучилось. Я быстро вложил стрелу и натянул тетиву (арбалеты мутантов весьма совершенны по своей конструкции и приводятся в боевую готовность почти мгновенно). Незнакомец тем временем полностью поднялся на гребень. В тот момент я не обратил внимания ни на его лицо, ни на одежду; я видел лишь, что он тоже вооружен арбалетом.

Удивительное дело, но ни одному из нас не пришло в голову окликнуть друг друга, вступить в переговоры, хотя бы опустить оружие в знак мирных намерений. Каждый только видел арбалет в руках другого и торопился выстрелить первым. Это удалось ему.

Однако стрела прошла высоко над моей головой. Осознав, что промахнулся, он хотел отступить назад, за гребень, но я уже спустил тетиву. У меня не было возможности хорошо прицелиться; это была чистая случайность, что стрела вонзилась ему в грудь. Он нелепо взмахнул руками и скатился по склону бархана к моим ногам.

Он был еще жив, когда я поспешно его обыскивал. Вот и фляга; но, откупорив ее, я убедился, что она так же пуста, как и моя собственная.