Сейчас в ее прямом и гибком теле не было ни болезненности, ни изъянов. Однако белое пламя, окутывавшее фигуру, становилось все бледнее и бледнее.

Она мельком взглянула вниз на самое себя.

– Да, эта часть меня увядает. Отныне я смогу быть с тобой, Этиоль Эхомба, лишь в твоем сердце и душе. Хотела бы, чтобы все было иначе. – Подняв руки и раскинув их в стороны, она по‑львиному потянулась. Бросив взгляд на северянина, Эхомба испугался, что у того случится сердечный приступ.

– Ты спасла нас, – проговорил он.

Подобрав щит и дубинку, Фастала придвинулась к пастуху. Бледное пламя, исходящее из ее тела, не обжигало. Ее поцелуй, однако, был таким же горячим, как шипы кострового кустарника.

– Ах, Этиоль, – сказала она хриплым голосом, – каким же ты вырос совершенным мужчиной и какая счастливая женщина твоя Миранья. – Лицо Фасталы посуровело. – Тебе еще долго придется путешествовать.

Он кивнул:

– Мне уже дважды говорили, что если я пойду дальше, то буду убит. А ты что скажешь?

– Ничего, Этиоль Эхомба. Я ничего не могу сказать тебе. – Чуть повернувшись, она показала рукой на скрюченного, раскачивающегося Накера. Возвратившийся после бойни черный кот стоял и смотрел на беспомощную фигурку человека. – Почему бы не спросить его? Он знает все.

Симна издал оскорбительный звук.

– Пьяницу Накера? Отдаю ему должное, он знает немало. Но все? Даже величайший из мудрецов не знает всего. А эта омерзительная маленькая сопля никакой не мудрец.

– Нет, не мудрец, – согласилась юная Фастала. – И все‑таки не исключено, что он знает все, как и утверждает сам. Беда в том, что знание всего еще не делает человека совершенным. И точно так же, как он не мудрец, он не совершенен. – Остатки мерцающего бледного пламени почти исчезли с ее тела, в последний раз отчетливо высветив гибкий, грациозный стан на фоне ночи.

Потянувшись к шее, Эхомба взялся за разорванный шнурок, на котором висела резная фигурка. Фигурка была с ним с тех самых пор, как он покинул землю наумкибов, – маленький прохладный спутник, которого он чувствовал кожей, привычной тяжестью напоминавший о доме.

– Я буду скучать по тебе, Фастала. Пока не вернусь домой.

– Надеюсь, что буду еще жива, когда ты возвратишься. Хотелось бы узнать, чем все это для тебя кончится.

– Зря ты не сказала мне о силе фигурки. – В голосе пастуха звучали одновременно и упрек, и нежность.

– Я тебе говорила, Эхомба, говорила. – Теперь она смеялась над ним, и обволакивающее ее белое пламя взметнулось ввысь, словно живое существо, на какой‑то миг возвращенное к жизни. – Помнишь, когда мы беседовали в последний раз, я сказала тебе, что эта фигурка и есть настоящая я? Что, пока ты носишь ее, я смогу путешествовать вместе с тобой?

Теперь, вспомнив, он и сам с нежностью улыбнулся:

– Да, Фастала, верно. Я тогда слушал твои слова, но не слышал.

Она погрозила ему пальцем, и по этому простому жесту Эхомба узнал ее. Когда старая Фастала, настоящая Фастала, посмеивающаяся, подвижная деревенская Фастала журила детей или взрослых, что она делала ежедневно и по многу раз, то грозила пальцем точно так же.

– Ты хорошо и далеко видишь, Этиоль Эхомба, но иногда слушать тебе надо лучше!

– Я это запомню, – серьезно заверил ее пастух, словно непослушный ребенок, разговаривающий со строгим родителем. Симна отважно выступил вперед:

– Эй, а разве я не заслуживаю прощального поцелуя?

Высокая женщина задумчиво посмотрела на нетерпеливого северянина:

– Думаю, нет, друг Эхомбы. У тебя очень проворные руки, судя по тому, как они управляются с мечом, а меня, скромную девушку, защищают только волшебство да огонь.