Ради него самого и ради блага общества.
— Чего вы хотите добиться? — заорал Уордмэн, прожигая взглядом удаляющуюся спину Ревелла и жадно вслушиваясь в безмолвие по-эта. — Я не стану посылать за вами! Сами приползете сюда на карачках!
Он смотрел вслед Ревеллу, пока тот не покинул пределы зоны. Поэт брел, обхватив руками живот и подволакивая ноги, голова его безвольно поникла. Наконец Уордмэн скрипнул зубами, развернулся и отправился в свой кабинет составлять месячный отчет. Всего две попытки к бегству. Раза два или три за день он подходил к окну. Ревелл полз на четвереньках через пустошь, направляясь к деревьям. Под вечер поэт скрылся из виду, но Уордмэн слышал его вопли и лишь с большим трудом смог сосредоточиться на подготовке отчета. В сумерках он снова вышел на улицу. Из леса доносились слабые, но непрерывные крики Ревелла. Тюремщик застыл, обратившись в слух, сжимая и разжимая кулаки. Он был исполнен угрюмой решимости не давать воли состраданию. Ревелла надо проучить ради его же пользы.
Спустя несколько минут к Уордмэну приблизился один из врачей.
— Мистер Уордмэн, его необходимо вернуть.
Начальник тюрьмы кивнул.
— Знаю. Но я должен убедиться, что он усвоил урок.
— Господи, да вы только послушайте! — воскликнул врач.
Лицо Уордмэна омрачилось.
— Ну, ладно, несите его сюда.
Врач отвернулся, и в этот миг крики прекратились. Уордмэн и врач как по команде встрепенулись и прислушались. Ни звука. Врач опрометью бросился к лазарету.
Ревелл лежал и орал. Мысль была только одна — о боли и о том, что надо кричать. Время от времени ему удавалось издать особенно громкий вопль, и тогда он выгадывал ничтожную долю секунды и отползал еще немного дальше от тюрьмы, преодолевая несколько дюймов. За последний час Ревелл сумел проползти два с лишним метра. Теперь его голову и правую руку можно было видеть с проложенной через лес проселочной дороги.
На одном уровне сознания существовали только боль и вопли. Но на каком-то другом Ревелла постоянно и неотступно преследовал окружающий мир: он видел былинки перед глазами, неподвижный тихий лес, ветви в вышине. И маленький грузовичок, который остановился рядом с ним на дороге.
У человека, вылезшего из кабины и присевшего возле Ревелла на корточки, было морщинистое обветренное лицо. Судя по грубой одежде, он был фермером. Человек тронул Ревелла за плечо и спросил:
— Вы ранены?
— Восток! — крикнул Ревелл. — Восток!
— А вас можно переносить?
— Да! — взвизгнул страдалец. — Восток!
— Отвезу-ка я вас к лекарю.
Когда фермер поднял Ревелла и уложил в кузов грузовика, боль не усилилась. На таком расстоянии от передатчика ее величина уже не могла измениться.
Скрутив тряпицу, фермер запихнул ее в разинутый рот Ревелла и сказал:
— Сожмите зубами, тогда полегчает.
Ревеллу не полегчало. Но тряпица хотя бы приглушала его крики. И то слава богу: собственные вопли пугали его.
Ревелл пребывал в сознании, когда фермер в сгущающихся сумерках внес его в здание, внешне похожее на поместье колониальной поры, но приютившее вполне современную больницу. Поэт видел склонившегося над ним врача, чувствовал его руку у себя на лбу, слышал, как врач благодарит фермера. Они наскоро обменялись несколькими словами, по-том фермер ушел, а врач снова склонился над Ревеллом. Это был молодой человек в белом халате, с пухлыми щеками и рыжей шевелюрой. Он казался сердитым и напуганным.
— Вы из тюрьмы, верно? — спросил врач.
Ревелл грыз свой кляп и орал, но сумел кивнуть. Точнее, судорожно дернуть головой. Казалось, кто-то взрезал его подмышки ледяным но-жом, шею будто терли наждаком, суставы выворачивало. |