— Великий государь и великий князь Любомир Третий, Словании, Тишпака, Межени и иных земель обладатель, сегодня в год от воплощения господа нашего вседержителя Рода семьсот шестьдесят девятый, месяца рюина в четвертый день незадолго до полудня по соизволению божию скончался.

— Что такое? Что такое? — растерянно повторяли люди, словно не доверяя известию.

— Вы слышали, барышня? — хриплым полушепотом обратился возчик внутрь кибитки. Он и дальше считал нужным пересказывать барышне все, что сумел понять из пространных сообщений вестника, всю эту жуть про рехнувшуюся заморскую принцессу, которая колдовским обычаем прошла сквозь стены, отравив предварительно свекра и почти отравив свекровь. Был зачитан еще один, отдельный указ, приговор боярской думы, который ставил под сомнение наследственные права Юлия, и доводилась до народа нарочно высказанная воля покойного государя поставить на престол Святополка.

— Вот те раз! — повторял возчик себе. И когда обескураженная толпа как-то нехотя стала расходиться, не зная, что говорить и думать, тронул лошадей, за общегосударственными соображениями совершенно упустив из виду, что по одному из только что оглашенных указов городские ворота закрыты для въезда и выезда.

— Господин хороший! — окликнул он мальчишку на коне, который, важно пересматривая, прятал бумаги в сумку. Мальчишка оглянулся, нахмурившись, ибо не мог сразу сообразить, не содержит ли вольное обращение «господин хороший» чего-нибудь обидного для чести государева вестника и глашатая. — А что, барин, та сказанная государыня, заморская принцесса, супруга нашего наследника Юлия, которая сквозь землю ушла, не из немцев ли она будет?

— Дурак! — коротко выразился глашатай, хлестнув коня.

— Слушаюсь! — мудро ответил возчик.

Решительное заявление приближенного к государственным тайнам лица освободило возчика от сомнений. Получив «дурака», он взбодрился и, покрикивая на народ, начал выворачивать на Крулевецкую улицу, продолжавшуюся за городской стеной той самой крулевецкой дорогой, что выводила на Аять к полевому стану Юлия. Однако короткий проезд к воротам был запружен громоздкими возами, телегами ломовых извозчиков с огромными колесами, колымагами, дрожками и двуколками. Народ гомонил. Иные, не обращая внимания на размахивающих руками соседей, упражняли себя в терпении, то есть развязывали мешки с салом и хлебом и прикладывались к пузатым баклагам неведомого содержания. Все было забито до самой двойной башни, которая возвышалась над крышами, перекрывая своей громадой даже самые высокие, в три, в четыре жилья дома.

— Вот те раз! — удивился возчик и повернулся к задернутым полам кибитки. — Как это будем понимать, барышня?

Не получив ответа, он заглянул внутрь полотняного кузова. Большущая прореха наверху, обрамленная колыхающимися лохмотьями, давала достаточно света, чтобы можно было убедиться без тени сомнения: барышня исчезла. А самые размеры дыры, вполне, значит, подходящие, наводили на мысль, что туда барышня и прянула вопреки препонам — к небу.

Возчик, понятное дело, ошибался. Нута выбралась через надорванный бок. Она слышала все и многое поняла. К тому же она догадывалась, кого называют немцем. Для слованина немец не только обитатель северо-западных лесов, но и вообще чужак. По буквальному смыслу слова — немой.