Роже Легрэн шел, не решаясь взглянуть на Жербье. Он словно боялся спугнуть своим вмешательством чудо. Этот человек, такой сдержанный, такой скупой на слова, вдруг разразился пламенной речью... И мир вокруг Легрэна стал вдруг иным... Легрэн видел траву и лагерные бараки, видел красные куртки, видел истощенные фигуры кабилов, вышедших в очередной наряд. Но все изменило свою форму и свое назначение. Жизнь лагеря не ограничивалась больше рядами колючей проволоки. Она выплеснулась и обняла всю страну. Она озарилась и приобрела смысл. Кабилы, и Армель, и он сам вливались в великий людской поток. Легрэн почувствовал, что он постепенно избавляется от своего бунта — слепого, неистового, скованного, смутного, тупого, безысходного, от бунта, который пожирал и раздирал в кровь все его существо. Легрэн приблизился к великой тайне. Нo он казался себе слишком маленьким и слабым, чтобы поднять глаза на своего спутника, который срывал сейчас перед ним завесы с этой тайны.

— Как все началось, я не знаю, — говорил Жербье. — Думаю, этого не узнает никогда и никто. Но один крестьянин перерезал в поле телефонный провод. Старая женщина ударила своей клюкой немецкого солдата. Появились листовки. Рабочий на бойнях в Ла-Вийет швырнул в холодильную камеру немецкого капитана, который слишком уж рьяно принялся реквизировать мясо. Горожанин послал в противоположную сторону победителей, опросивших у него дорогу. Железнодорожники, кюре, браконьеры, банкиры помогают сотням людей, бежавших из лагерей. Фермеры укрывают английских солдат. Проститутка отказывается спать с завоевателями. Французские офицеры, солдаты, каменщики, художники прячут оружие. Ты ничего об этом не знаешь. Ты сидел в лагере. Но для того, кто ощутил это пробуждение, эту первую дрожь, — для того это стало самой волнующей вещью на свете. Сок свободы заструился по жилам французской земли. Немцы, и их прислужники, и гнусный Старик решили вырвать опасный росток с корнем. Но чем усердней его вырывали, тем упрямей он рос. Они забили до отказа тюрьмы. Понастроили лагерей. Они совсем обезумели. Посадили за решетку полковника, коммивояжера, аптекаря. И приобрели новых врагов. Они стали расстреливать. Но кровь тоже нужна упрямому растению, чтобы крепнуть и давать новые всходы. Кровь пролилась. Кровь льется. Она будет литься потоками. И растение превратится в лес.

Жербье и Легрэн обошли кругом электростанцию. Жербье еще сказал:

— Тот, кто вступает в Сопротивление, берет на прицел немца. Но в то же время он бьет и по Виши, и по Старику, и по прихвостням Старика, и по коменданту нашего лагеря, и по охранникам, которых ты видишь ежедневно за их грязной работой. Сопротивление — это все французы, которые не хотят, чтобы у Франции были мертвые, пустые глаза.

■

Жербье и Легрэн сидели на траве. Было ветрено, с холмов тянуло прохладой. Смеркалось. Жербье говорил юноше о газетах Сопротивления.

— И люди, которые их выпускают, не боятся писать все, что думают? — спросил Легрэн, и у него зардели скулы.

— Они ничего не боятся, они не признают никакого другого закона, никакого другого хозяина, кроме собственной мысли, — сказал Жербье. — Мысль в них сильнее, чем инстинкт самосохранения. Люди, выпускающие эти листки, никому не известны, но настанет день, когда поставят памятник их делам. Тот, кто добывает бумагу, рискует жизнью. Тот, кто набирает полосу, рискует жизнью.