— Ты издеваешься надо мной! — пронзительно закричал аббат.

— Ну конечно. Ведь это мое ремесло.

Внезапно Николас застыл, разглядев, кто стоял за спиной монаха.

Ее густые светлые волосы обрамляли прекрасное лицо короткой взлохмаченной шапочкой, а большие глаза полны страдания. На лице проступил синяк — явный след, оставленный мужской рукой. Ее собственные руки были связаны в запястьях. Веревка от них свободно тянулась по земле к поясу священника.

Ярость и страх, смешавшись, ослепили Николаса и лишили сил. Время остановилось, показавшись ему вечностью, но, когда он снова открыл глаза, оказалось, что прошло одно короткое мгновение.

— Развяжите ее, — приказал он.

Тот, кто знал его, поопасался бы ослушаться.

— Ей не избежать наказания Господнего! — прошипел отец Паулус.

— Вы не Господь, — сказал Николас. — Кто это сделал с ней?

— Она сама навлекла на себя наказание своим распутством. Хотя я полагаю, что ты приложил руку к ее грехопадению. Она будет предана публичному наказанию плетьми, а затем ее отправят в монастырь, как она и хотела. Конечно, я сомневаюсь, что кто-нибудь внесет за нее положенный выкуп, который дал бы ей возможность стать одной из сестер, но она вполне годится в служанки.

— Развяжите ее, отец Паулус, — тихо повторил Николас, — я не буду больше повторять.

Аббат был далеко не глуп. Он кивнул брату Бэрту, который тут же поспешно принялся развязывать узлы на грубой веревке, стянутой вокруг тонких запястий Джулианы.

Она ни разу не взглянула на Николаса, и он мог бы быть благодарен ей за это. Если она взглянет на него, он может не выдержать и придушит аббата голыми руками, а заодно и Гилберта. Тогда со всеми его надеждами будет покончено и с его бессмертной душой тоже. Он подождал, пока она, освободившись от пут, не опустилась без сил на сухие листья. Тогда он перевел дыхание и улыбнулся.

— Идите сюда и возьмите кубок, отец Паулус, — предложил он.

Аббат повернулся к Гилберту:

— Подай мне его.

Гилберт охотно направился к камню, но по мере то, как он приближался, его шаги замедлялись. Николас даже смог разглядеть смятение на его обычно равнодушном, бесстрастном лице.

— Тебе нечего опасаться, Гилберт, — тихо, проникновенно произнес Николас. — Если твое сердце и помыслы чисты, тогда кубок — твой. Святые никогда не наказывают праведников.

Гилберт внезапно остановился. Хотя он и был весьма искушен в путях греха, он все же оставался мальчишкой, причем весьма суеверным.

— Это чье сердце чисто? — спросил он.

— Явно не твое, мой мальчик. Бери кубок, — усмехнулся королевский шут.

Гилберт потянулся за кубком, и Николас увидел, как дрожит его рука, та самая рука, которая с такой легкостью и немалым мастерством лишала людей жизни. Вдруг он отдернул руку и повернулся к священнику:

— Я могу убить ради короля кого угодно и сделаю это с радостью, но я не хочу умирать за него.

Он отошел прочь и уже через несколько мгновений растворился в темноте леса, словно его никогда и не было здесь.

— Не делай ошибки, шут, недооценивая меня, — спокойно сказал аббат. — Я непоколебим в том, что считаю делом праведным и богоугодным.

— Тогда подойдите и возьмите кубок.

Аббат двинулся вперед, но брат Бэрт поспешно удержал его за рукав.

— Святой отец, вы уверены, что поступаете правильно?

— Ты сомневаешься в искренности моей веры, брат Бэрт?

— Нет, только в вашей добродетели.