|
Но если допустить, каким бы это ни казалось странным, бессмертие души, тогда свобода от бремени смерти, которое сейчас несет на сердце каждый, как и освобождение от всякой одержимости (деньгами или сексом), покажется великолепной возможностью. Предположим, некто думает о смерти не так, как договорились думать о ней все разумные люди в своем строгом реализме. В результате он приобретет столько силы, что не будет знать, что с ней делать. Ужас смерти сдерживает эту энергию, но если ее выпустить, человек может пытаться облагодетельствовать других, ничуть не смущаясь своей неисторичностью, нелогичностью, мазохистской пассивностью и слабоумием. И тогда это благо окажется сродни мученичеству некоторых американцев (вы сами поймете, кого я имею в виду), просвещенных поэзией в школе, а позднее засвидетельствовавших триумф собственной полезности (недоказуемой и малореальной), совершив самоубийство – в высоком стиле, единственно достойном поэтов.
Разоряясь в чужой стране, я почти не волновался. Проблема денег не имела практически никакого значения. Меня беспокоило, что я, лжевдовец, в долгу перед женщинами пансиона за их помощь с Рохелио. Ребекка Волстед с ослепительно белым лицом стояла у меня над душой. Она хотела со мной переспать. Но я просто продолжал свои занятия. Иногда я думал: «О, эта глупая Рената, разве она не видела разницы между гробовщиком и будущим пророком». Я надевал купленный для нее плащ, более теплый, чем пальто из шерсти викуньи, что дал мне Джулиус, и выходил на улицу. И с первым глотком свежего воздуха Мадрид казался мне драгоценным камнем и шедевром – воодушевляющие запахи, прекрасные перспективы, привлекательные лица, морозно‑зеленые зимние краски парка, прочерченные вертикальными линиями дремлющих деревьев, и дрожащие пары, выдыхаемые людьми и животными. Мы с Роджером ходили, держась за руки. Он очень сдержанный, симпатичный малыш. Когда мы вместе бродили по Ретиро среди темно‑зеленых газонов холодных оттенков, маленький Роджер почти убедил меня, что в некотором смысле душа – творец собственного тела, и я подумал, что могу ощутить, какая работа идет у него внутри. Время от времени мы почти ощущаем, что находимся рядом с человеком, который каким‑то чудесным образом существовал еще до того, как его создали физически. В раннем возрасте эта невидимая работа по созиданию духа, возможно, все еще продолжается. Довольно скоро архитектура маленького Роджера устоится, и это необычное существо сделается самым заурядным и скучным или таким же разрушительным, как его мать и бабушка. Гумбольдт часто говорил о том, что называл миром домашнего очага, миром Уордсворта, Платона, пока на него не пала тень заточения. Очень возможно, что это весьма вероятный исход, когда надвигается скука. В одеждах высшей личности, со слогом высокой культуры и прочими соответствующими атрибутами Гумбольдт стал скучен. Сотни тысяч людей носят сейчас это одеяние возвышенной нищеты. В высшей степени ужасная порода образованных ничтожеств и интеллектуальных зануд самого тяжелого калибра. Мир никогда не видел ничего подобного. Бедный Гумбольдт! Какая ошибка! Что ж, возможно, он сможет сделать еще одну попытку. Когда? Через несколько столетий его дух может вернуться. А пока я буду помнить его – милого и щедрого человека с золотым сердцем. То и дело я брался за бумаги, которые он мне оставил. Как сильно он верил в их ценность! Я скептически вздохнул, расстроился и сложил их обратно в его портфель.
* * *
Время от времени внешний мир врывался ко мне известиями с разных концов света. Самым желанным было бы письмо от Ренаты. Я жаждал узнать, что она раскаивается, что Флонзалей ей наскучил, что она в ужасе от своего поступка, что ей противны отвратительные привычки этого гробовщика, и проигрывал в уме сцену великодушного прощения. Раздражаясь, я не сомневался, что самое большее через месяц этот миллионер‑бальзамировщик ей наскучит. В злобно‑подавленном состоянии я думал, что, в конце концов, всем известно еще с античных времен, что равнодушие и деньги – весьма устойчивое соединение. |
