Это был новый перевод на испанский, который я взялся сделать для Андалузского театрального центра. Режиссер, предложивший мне поучаствовать в этой авантюре, был французом — Даниэль Бенуан, директор Театра комедии в Сент-Этьене.

Я работал одновременно с латинским текстом, подготовленным Леоном Эррманном для французской «Университетской серии», более известной под названием серии Бюдэ, и испанским переводом, слишком буквальным и лишенным трагического дыхания.

Однажды, закончив перевод кульминационной сцены с участием сына Ахилла Пирра и Агамемнона, я приступил к длинному хору троянок. Переводя лежащий передо мной латинский текст, я написал по-испански: «Tras la muerte no hay nada у la muerte non es nada…»

Внезапно, вероятно, потому, что повторение слова nada навеяло мне глубоко запрятанное, еще смутное, но жуткое воспоминание, я вернулся к латинскому тексту: «Post mortem nihil est ipsaque mors nihil…»

Таким образом, более полувека спустя после смерти Франсуа Л. в Бухенвальде слепой случай, превратности литературного труда вывели меня на его последние слова: «После смерти — ничто, смерть и сама ничто». Я совершенно уверен: это были последние слова Франсуа.

В июле сорок пятого года, тем летом, когда я вернулся, на площади Сен-Сюльпис я этого еще не знал.

Я посмотрел на Жаклин Б. — босая на мокром асфальте, в руках туфли. Казалось, она ждала, запрокинув голову, небесной влаги, и дождь снова полился как из ведра.

Она укрылась в моих объятиях, намокшая рубашка тут же обрисовала грудь.

Мне бы прошептать ей на ухо мое сокровенное желание. Сказать ей, как часто и как отчаянно я думал о ней. Мои сны в Бухенвальде были полны ею: мне снилось ее неизведанное, угадываемое, иногда подсмотренное в небрежно развевающейся летней одежде тело.

Под горячей водой в душе (привилегированном душе для Prominent у нас в Arbeit был гораздо больший выбор дня и часа, чем у простых смертных, у которых, впрочем, не было вообще никакого выбора, — обязательный еженедельный душ в установленное время; к тому же нас, в отличие от прочих смертных, не заталкивали гуртом в душевую, мы частенько бывали всего вчетвером-впятером в огромном квадратном помещении), так вот, под горячим душем в лучшие дни воспоминание о ее теле еще могло заставить кровь течь быстрее, воплощая сны.

Но я, естественно, ничего не сказал, ничего не прошептал ей на ухо. Только обнимал, пытаясь защитить от ливня. Дождь кончился, мои руки раскрылись, она отдалилась, ее грудь дразнила под намокшей рубашкой.

Через год я женился на девушке, которая до странности походила на нее. И конечно, ничего хорошего из этого не вышло.

* * *

Внезапно в глубине моего сна раздались глухие настойчивые удары. Сон свернулся вокруг этого шума: где-то в его глубине, слева, забивали гвозди в крышку гроба, на темной территории сна.

Я знал, что это сон, знал, что за гроб заколачивают в этом сне — гроб моей матери. Я знал, что это ошибка, недоразумение, какая-то путаница. Я знал, что моя мать не могла быть похоронена в таком пейзаже: на кладбище на берегу океана под равномерные взмахи крыльев чаек. Я знал, что это не так, но был уверен, что хоронят именно мою мать.

Я знал также, что скоро проснусь, что усиливающиеся удары (молотка по крышке гроба?) разбудят меня через минуту-другую.

Ужас этого сна был невыносим. Не только потому, что забивали гроб моей матери. От этого знания, каким бы точным оно ни было, как ни странно, мне не было тягостно. Наоборот. Я слышал удары молотка по крышке гроба моей матери, но виделись мне не похороны, мне снились какие-то торжествующие, или нежные, или трогательные образы. Так что ужас был не отсюда. Ужас проистекал из другого знания.

Я был уверен, что уже видел этот сон, что однажды уже проснулся от этого сна, вот оно что.