|
О." – ярко начищенная латунная табличка на двери; едва Калашников коснулся кнопки звонка, как тут же внутри звонко и зло залаяла собачонка.
Ждать пришлось долго. Следователь уже утратил надежду хотя бы сегодня поговорить с Хорунжей, когда истерический собачий лай внезапно затих, щелкнул замок, и на пороге появилась высокая, очень красивая женщина в длинном японском халате-кимоно, с характерной вышивкой ручной работы – ветка сакуры, гора Фудзияма и какие-то экзотические птички. Но халат интересовал Калашникова меньше всего: остолбенело уставившись на Хорунжую, он беззвучно шевелил губами, бледнея лицом, – неужели?!
4
– Входи, Виктор-Просто и буднично, будто и не было десятилетней разлуки… – Будем пить кофе… Он покорно кивнул и медленно пошел к креслу, которое ему предложила Хорунжая. Впрочем, почему Хорунжая? Юля, Юлька, Юлия Карамышева. Его первая любовь, его первая житейская драма. – Горячий? – Да… Немного… Не поднимая глаз, торопливо помешивал позолоченной ложечкой уже порядком остывший напиток, почему-то стесняясь отхлебнуть глоток-другой из фарфоровой чашечки. Говорила в основном она. Калашников в ответ только кивал и мычал нечто не очень вразумительное. – Что с тобой? Нездоровится? – Есть чуток… – ухватился как утопающий за соломинку. – Голова болит и вообще… – Не мог сказать раньше, – с укоризной молвила Хорунжая и положила ладонь на его плечо. От этого прикосновения кровь неожиданно хлынула к лицу – он покраснел. Торопливо схватил чашку, залпом выпил ее до дна. Хорунжая с улыбкой наблюдала за ним. Он это чувствовал, но встретиться взглядами боялся. Совсем оробев, попытался куда-то спрятать свои большие жилистые руки, которые на фоне журнального столика красного дерева, уставленного прозрачным фарфором дорогого кофейного сервиза, выглядели грубо отесанными чурками. – Кгм… Прошу прощения, Юлия Алексеевна, что я так… внезапно, но обстоятельства требуют… – С каких это пор мы с тобой на "вы"? – бесцеремонно перебила его Хорунжая. – И можешь не объясняться: ты юрист, и я догадываюсь, где работаешь и по какому поводу явился ко мне. Во всяком случае, – добавила с горькой иронией, покривив полные, чуть припухшие губы, – явно не за тем, чтобы предаваться воспоминаниям. – Да, Юлия, ты права, – Калашников уже взял себя в руки. – Не за тем. – Бумагу, ручку дать? – Зачем? – Ну как же – протокол допроса… и прочее… – Не требуется, – резко ответил Калашников и впервые посмотрел на нее в упор, гневно сощурив глаза. Хорунжая с трудом удерживала слезы; ее глаза голубели мокрым весенним ледком, губы чуть подрагивали, на высокий чистый лоб упала тень тонких морщинок. – Прости… – склонив голову, сказал Калашников, чувствуя, что сегодня он не в состоянии быть только следователем прокураторы: прошлое властно напомнило о себе. Хорунжая быстро поднялась и прошла в спальню. Возвратилась она минут через пять. Калашников топтался у порога, не решаясь уйти и боясь остаться. – Пойду я… – Торопишься? – Не так чтобы очень… – Тогда посиди немного. Поговорим. О Басаргиной. Ты ведь за этим ко мне пришел? – Да… – Вот видишь… Присаживайся. Еще кофе? – Не возражаю. Хорунжая достала из серванта пачку "Мальборо" и закурила. – Удивлен? – грустно улыбнулась. |
