Под вечер Ковалев пригласил Александра для разговора с глазу на глаз в, «штаб-квартиру», как он шутливо называл хатенку в стороне от полкового стрельбища.

Оно было далеко от города и занимало довольно большую полосу между глубокой, узкой речкой Сазоновкой и лесом. В степи создали танкодром, проходы в «минных полях», установили пульты управления танками и артиллерией, подготовили воронки, надолбы, замаскированные ямы-ловушки, мосты и броды, макет населенного пункта для штурма его — то есть все то, что необходимо для обучения солдат.

Санчилов миновал макеты танков — на них яркой краской были обозначены самые уязвимые места, — оставил справа участок завалов, вышел на узкую дорогу. Постучал в дверь «штаб-квартиры» и очутился в маленькой комнате. Посреди нее стоял грубо сколоченный стол, с потолка свисала электрическая лампочка.

Темноволосая голова Ковалева склонилась над какой-то книгой. Горела электропечь, похожая на магнитофон с двумя дисками. Докрасна раскаленная печь отражалась в маленьком зеркале на стене возле вешалки.

— А-а-а, добрый вечер, — приветливо сказал Ковалев, — раздевайтесь и садитесь, Александр Иванович.

Санчилов подсел к столу. Из окна виднелись едва проступающие в сумерках заснеженный стожок, низкорослое маслиновое дерево. Вдали почти расплывалась в зимней синеве вышка стрельбища. От тугих, энергичных выстрелов танкистов — словно кто-то одним коротким ударом кувалды вбивал сваю в землю звенели стекла в окнах.

О ногу лейтенанта потерся приблудный кот в тигровых разводах.

Сначала Ковалев повел беседу не о самом главном, но все равно очень важном для Санчилова.

— Я хотел бы обратить ваше внимание, Александр Иванович, на тон командирского приказа. У него бывают десятки оттенков, И заметьте: как приказ отдается, так и выполняется. Необходимы четкость, ясность, непререкаемость. Повелевать следует властно. У вас же, Александр Иванович, иногда проскальзывают, там, где им совсем не место, нотки просительности…

Потом Владимир Петрович стал говорить о том, ради чего, вероятно, и позвал к себе.

— Вижу ваши сомнения. Думаю, не ошибаюсь, утверждая: жилка командирская в вас есть. Только надо больше верить в себя.

Конечно, такое приятно слушать, но скорее всего это лишь предположение. «Да, мне по душе безупречно выполнить приказ, доложить… Но совершенно неясно, как поведу я себя в ситуации сложной, опасной. Может быть, природа мне просто не дала истинно военного характера?»

А Ковалев стал рассказывать о своих друзьях: каком-то Братушкине, ведущем сейчас важную исследовательскую работу, и опять — о Гурыбе.

— Не пренебрегайте, Александр Иванович, открывающимися возможностями. Право же, все это для вас весьма перспективно…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Мороз и ветер к ночи усилились. Грунев стоит часовым у склада с боеприпасами.

Лампочка на столбе бросает неяркий круг на снег, а за ним, за этим кругом, — кромешная тьма.

На Груневе — постовой тулуп поверх шинели и валенки. Правой рукой он сжимает приведенный к бою автомат. Часовой — лицо неприкосновенное. Закон охраняет его личное достоинство. Это звучит веско!

В Уставе записано, что часовому запрещается сидеть, читать, петь, разговаривать, есть, пить, курить. Все понятно! А думать-то не запрещается? И Грунев вспоминает, как он принимал присягу. Еще летом.

Молниеносный «солдатский телеграф» сообщил, что это произойдет через три дня. К воинской присяге готовились, о ней не однажды говорили и командиры, и политработники. Теперь впервые назван был точный срок.

Грунев совершенно не представлял, как именно это произойдет, но, поддаваясь общему волнению, тоже не оставался спокойным.