Большая часть зрителей скандировала имя человека. Когда Скай начал отступать, в толпе раздалось улюлюканье. Но совершенно неожиданно для всех, в том числе и для своего противника, волк, сделав обманчивый ход, кинулся на Скегги и повалил его наземь. Но человек оказался нечеловечески силен — он отшвырнул Ская в сторону и сам навалился на него. Зверь и человек покатились по земле. Скегги сжал тело волка руками, будто обнимая. До моего слуха донеслось жалобное поскуливание. Я вздрогнул, предчувствуя страшное. Темное пятно, составлявшее борющиеся тела, распалось на две части: Скай сумел вырваться и упереться передними лапами в грудь врага. Из множества глоток зрителей вырвались изумленно-разъяренные вопли: чуть в стороне от противников валялась оторванная кисть Скегги, сам он издал единственный крик боли. Скай утробно зарычал и стал клонить пасть к горлу ставшего уязвимым врага, но я мысленно закричал: «Нет!».

Скай удивлённо застыл.

«Пусть живёт, дружище, он нам не враг».

Волк в последний раз зарычал, демонстрируя потенциальную угрозу, и отскочил от поверженного человека.

* * *

Айварс Лэнг протянул мне маленький стеклянный пузырек с розоватой жидкостью. Я принял плату.

— Почему ваш зверь не разорвал глотку моему бойцу, господин Ульберг?

— Быть может, спросим у самого волка? — отшутился я.

— Продадите мне его?

— Волка? — удивленно вскинул я брови.

— За очень хорошие деньги.

— Они меня не интересуют. А друзей я не продаю.

— Но бросаете в руки того, кто может разорвать его в клочья. — Губы Лэнга дрогнули в улыбке.

Я проигнорировал этот выпад и лишь сказал:

— Благодарю за зелье, господин Лэнг. И прощаюсь с вами.

— Что ж… если передумаете насчет зверя — сообщите мне.

* * *

Эйву выписали из родовой клиники спустя две недели после того, как я принес доктору зелье. Он не выразил ни грамма сомнения — ведь Эйва уже была на грани смерти, и в этом зелье, пусть и незнакомом для дока, была единственная надежда умирающей девушки.

Когда ее напоили лекарством, полученным мной от Лэнга, я сел возле графини и не отходил ни на шаг до глубокой ночи. Тогда она, наконец, пришла в себя, открыла глаза.

Грудь мою распирало от упоительного чувства громадного облегчения и предвкушения чего-то… светлого. Столько было за последний год дерьма, крови и грязи, что я с удивлением задавался вопросом: неужели мне не дождаться покоя в этой жизни? Лимит бед на мою долю давно превышен, сколько можно?

Чудесное исцеление Эйвы стало для меня своего рода символом надежды на перемены к лучшему, на то, что тьма, наконец, рассеется и впереди забрезжит свет новой жизни.

Когда Эйва узнала, что ее отец сидит за решеткой, на лицо ее набежала тень невыразимого ужаса. Мне было безумно жаль это хрупкое создание — недавно потерявшая мать, едва не погибшая от руки собственного отца, она, такая добрая, светлая, чистая, неиспорченная, не заслужила столько горя.

Суд над Бергом еще не назначили. Шло разбирательство в его деле. Граф признался не только в том, что стрелял в меня, но попал по ошибке в дочь, а также в том, что промышлял наркоторговлей. Столичная знать была ошеломлена новостями. Желтая пресса тут же принялась мусолить тему того, что граф из древнего уважаемого рода опозорил свой дом, запятнал его честь и далее по списку. Для Эйвы эти газетные вырезки были изощренной пыткой: в открытой ране девушки ковырялись грязными пальцами.

Эйва ездили к отцу несколько раз. Каждый раз, возвращаясь оттуда, она была бела, как полотно, и необычайно тиха. Печаль стала неизменной спутницей девушки, и мое сердце сжималось, не зная, как притупить ее боль.

Графиня металась между глубоким состраданием к отцу, вызванным дочерней любовью, и потрясением, что он, самый дорогой для нее человек, столько лет носил маску, занимался темным делом и едва не застрелил меня, того, кого Эйва выбрала в качестве спутника жизни.