– Не смей меня охранять за любые деньги, – всхлипнула я.

– Полина Аркадьевна, мы не скоты. Спасибо вам, только мы, правда, всегда сыты, обуты, одеты и носы в табаке. Вы не стерва, мы вас уважаем. Вы не обижайтесь, мы за вами приглядываем почище, чем за хозяином. Вас ведь обмануть, на сострадании сыграть элементарно. Не горюйте сильно, ладно?

Он поднялся и зашагал к дому. И сразу же его место занял поостывший муж.

– Никак в толк не возьму, что ты с мужиками делаешь? Вот, гранитного Игоря растрогала. Не верь ему, детка. Он, может, и не скот, а остальные… Твои чары, Поля, действуют лишь на экземпляры, живущие штампами, грезящие в глубине души об идеале. Но таких мало.

– Мне легче стало после его слов. А потом пришел поручик Ржевский…

– Поскольку выпить у тебя здесь нечего, намерения поручика сомнений не вызывают.

– Я хотела сказать «и все опошлил»…

– Идем ужинать. И «не горюй сильно, ладно». А то с Игорем придется расстаться.

Муж умел мною управлять. Я не допустила бы изгнания Игоря за то, что он утешал меня.

Сплетен я полковнику в ситцевый подол памяти насобирала много. Таких насобирала сплетен, что сил не было тащить, а уж разобраться в них и подавно. Потрясли меня две вещи. Во первых, человека Измайлова я не заметила ни по дороге из дома, ни по дороге домой. Талант, без преувеличения талант. Во вторых, человек мужа работал виртуозно. Он, как договорились, совершенно мне не мешал. Но, когда я споткнулась, поддержал под локоть. Я развернулась, чтобы благодарно кивнуть, и никого не обнаружила. Зато в редакции я чуть лоб себе о коллегу не раскроила, увидев парня сидящим на стуле с видом завсегдатая. Странно. Натрави муженек на меня, на нас с Юрьевым, тройку таких, и Борису бы не выкарабкаться, а мне не убежать. Понизились же мои акции, если супруг начал с обычных головорезов. «Что ты с мужиками делаешь?» – волновало его раньше. С ними ничегошеньки. Я из себя мужика не корчу, вот и все. Людские беды проистекают из одного ручейка: мы до старости своего пола не можем определить. Что природа навязала, то и продаем, вечно за чечевичную похлебку. Но мы забываем о том, что видовой признак важнее полового. И добро бы все знавали восторги секса. В основном только разочарованиями его пробавляются. А ведь и кастраты, и импотенты остаются людьми. Так чем я беру? Тем, что после этаких рассуждений занимаюсь гимнастикой, умащиваю морду кремами и смею думать о любви во всех ее ипостасях. Словом, из церкви меня погнали бы поганой метлой, а в миру считают слишком правильной. Что ж, у каждого свои заморочки. Я и о себе, и о церкви, и о мире.

Вычитав у Бальзака, что женщина начинает стареть в двадцать три года, я не стала проверять искушенного француза по медицинской энциклопедии. Просто спуску себе с тех пор не даю. А то разжиреют, зашлакуются, испоганятся, потом сидят и ноют: «никто не любит, никому не нужна, никто не хочет». Это не мое, это – моей подруги Насти, которую Измайлов терпеть не может. Видели бы вы эту мудрейшую из мудрейших. Пятьдесят шестой размер, прической заведует исключительно ветер, до всего остального и он не дотрагивается. А и любят ее, и нужна, и хотят. Чудеса! Ладно, ладно, завязываю с говорильней. Потому что остаток дня, правда, в креме, я посвятила обычной уборке у себя и у Измайлова. Готовке. Стирке. И этой, как ее, заразу, рекламе. Я ведь помимо сведений о Лизе еще и несколько заказов урвала. Судя по перечислению, комару ясно, что я за все попеременно хваталась и ни в чем не преуспела. Так, поверху и влегкую. Я ждала Вика, чтобы рассказать ему. Чтобы услышать от него толкование значений. А он все не шел и не шел.

Разве можно меня, безудержно предприимчивую, оставлять надолго в одиночестве? Номер Валентина Петровича я выведала у мужа еще в субботу.