— Не выжила таранка, пошла раков кормить, — сказал он с сожалением, возвратившись к Самарину. — А вы откуда? — спросил он вдруг Самарина.

— Степнянский я, — ответил Андрей.

— Да-а… — протянул академик. И в раздумье, устремив взгляд в то место, куда кинул таранку, продолжил свои воспоминания: — Впрочем, как говорили старики, жизнь в станице была привольной. Казаки не работали, сдавали землю в аренду хохлам да кацапам. Сами же водку пили, а казачки — чай. В другое время лошадь холили, сбрую чистили, саблю точили. На чумацкий шлях выходили. Вот по шляху обоз идет, чумаки соль из Крыма везут. Торжественно едут. Первый воз разукрашенный. Быки идут, покачивая рогами, а на рогах золотые наконечники, на занозах серебряные петухи. И звенит над степью веселая чумацкая песня:

Пропыв волы,

Пропыв возы,

Пропыв ярмо

Ще й занозы —

Все чумацкое добро!

Прокынувся чумак вранцы,

Все кишени вывертает,

А грошей немае.

За що ж похмелиться?..

На пути обоза поперек дороги казаки бросают белую скатерть. На нее кладут хлеб–соль. Остановились волы первого воза. Не торопясь сходятся чумаки. Головной чумак не смотрит на разбойников, посоветовавшись с одним товарищем, с другим, бросает на скатерть золотой. Главарь казацкой шайки поднимет монету, повертит её в руках, потрогает на зуб. И если дань найдет подходящей, подносит чумакам хлеб–соль, срывает с дороги скатерть. Мало — крутит недовольно головой: клади, мол, ещё.

Из тех времен по имени главарей шаек повелись названия балок: Боярова, Волова, Чердынкина.

Земля чтит свою историю, бережно её хранит. Да-а, хранит, — проговорил академик, задумываясь. — Нельзя понять и вполне оценить настоящее, не зная истории. Я далек от идеологических прений, которые теперь вновь, как в двадцатых годах, оживляются в умах интеллигенции, но скажу вам так, молодой человек: самые опасные из наших противников те, кто на прошлое руку подымает. Вот поживете с мое* убедитесь в этом. — Он опустил над коленями белую, испещренную синими прожилками голову, но тут же, словно спохватившись, вновь обратился к Андрею: — Да вы не Каиров ли?

— Нет, не Каиров, — в замешательстве ответил Андрей. — Но я приехал сюда вместе с ним, мы рукопись вам привезли.

— Рукопись? — оживился Терпиморев. — Я прочитал её. И написал отзыв. Вам его показывал Каиров?

— Нет ещё, но покажет. Мы с ним книгу написали.

— Книгу написали? — сникшим, глуховатым баском спросил академик. Правая бровь его вскинулась вверх, сморщив кожу на лбу. В глазах отразилось игриво–наивное удивление.

— Так вдвоем и писали?.. Он одну страницу, вы другую?

— Писал я, а Борис Фомич обрабатывал, — проговорил Андрей простодушно. И тотчас понял, что не следовало говорить так академику, потому что в таком способе писания книги есть, наверное, что–то запретное, неприличное. Но, к радости Андрея, академик не торопился высказывать своего суждения — он повернулся к нему и смотрел на него так, будто встретились они впервые, и Андрей не видел в его глазах ни строгости, ни осуждения.

— Так, так, так, — услышал наконец Самарин раздумчивый голос академика. — Понимаю. Как вас зовут–то?

— Андрей.

— А по батюшке?

— Ильич.

— Андрей Ильич, вот так… приятно, знаете, познакомиться. Рад встрече, очень рад. Вот и пользу сразу извлеку. Скажите–ка мне, коллега…

Академик хотел приблизиться к Самарину и для этого дернул корму лодки, но корма намертво всосалась в песок.