Повесив трубку, Борис Фомич запрыгал на одной ноге. В восторженном удовольствии потирал руки. Возможность побывать у Соловьева на квартире представлялась ему настоящим счастьем.

Вечером, часу в восьмом, Каиров переступил порог старинного российского дома на улице Грановского в центре Москвы. Коридоры тут широкие, лестницы дворцовые — на «Волге» можно въехать. Каиров оглядывал стены, потолки и мысленно завидовал Соловьеву: «Черт, где живет!»

Двери соловьевской квартиры двойные, со старинной резьбой по мореному дубу. Над нишей почтового ящика — металлическая пластинка. На ней золотом выписано: «Р. К. Соловьев».

Каирова ждали.

— Шахтер приехал!.. Соня, слышишь?

Борис Фомич снял шляпу и примеривал, куда бы её повесить.

— Выбирай любую, — показал Соловьев на вешалки. — Будь как дома… Да не снимай, пожалуйста, туфель! Вот проклятая привычка провинциала!.. Ты слышишь, Соня! У них там, в Степнянске, обязательно надо снимать туфли в коридоре. Что за дурацкая привычка! Ну проходи же, пожалуйста!

Роман Кириллович был в хорошем расположении духа, он суетился возле гостя, помог ему раздеться, пригласил широким жестом в гостиную. В гостиной Каирову бросилась в глаза яркая громадная афиша, развешанная в простенке между окнами. Сбоку на ней помещена фотография молодого музыканта, в руках он держал скрипку и, чуть наклонив голову, смущенно улыбался. Аршинные буквы вещали: «Михаил Данин, скрипач».

— Великий талант, — сказал Соловьев, — он сейчас придет ко мне в гости. — И, видя, с каким интересом и удивлением рассматривает Каиров афишу, пояснил: — С ним придет моя племянница.

В коридоре раздался звонок, и Соловьев побежал открывать дверь. А вскоре он вводил под руку в гостиную двух молодых людей: застенчивого парня — его Каиров сразу узнал по афише — и молодую, лет двадцати двух, девушку с распущенными прямыми волосами, в мини–юбке и красных клетчатых чулках, туго натянутых на толстые икры. Девушка выдвинулась вперед, подала Каирову руку:

— Зинаида Страхова, — сказала она и мило, любезно улыбнулась, сверкнув голубыми влажными глазами. Она продолжала глядеть на Каирова, улыбаться ему и тогда, когда из дальней комнаты с охами и ахами выбежала хозяйка и со словами: «Зиночка, какая же ты стала большая и красивая», стала обнимать её, целовать в щеки, лоб, глаза. С нежностью и восторгом она повторяла имя племянницы, и при этом «и» произносила глубинным, гортанным звуком «ы», так что выходило это у нее очень мило и забавно.

— Когда ты была маленькой, мы звали тебя Зизи. Ну рассказывай, дитя мое, как вы там живете, в своем Киеве?.. А этот… молодой человек?.. — повернулась она и поклонилась музыканту.

— Я о нем пишу статьи, тетушка. Мы теперь поедем в провинцию. В Москве пробудем два дня. Данин улыбался и кланялся, словно статуя китайского божка. Стоявший тут же и забытый на минуту младший Соловьев, мальчик лет пяти, важно и сердито рассматривал то музыканта, продолжавшего кланяться и застенчиво улыбаться, то киевскую гостью, её нарядные, бьющие в глаза красные чулки.

— А вот наш Мишенька, сыночек наш. Ты, конечно, его не видела.

Софья Петровна притянула за воротник вельветовой куртки мальчика, выставила его перед гостями.