— Я тебе подарок из Киева привезла. Угадай какой? — сказала Зина.

Агатово–черные глазки мальчика оживились.

— Не знаю, — сказал Миша, выказывая всем своим существом нетерпение быстрее получить подарок.

Зина порылась в сумочке, висевшей у нее на плече, извлекла оттуда сверкающую никелем шариковую ручку. Мальчик разочарованно застонал и отшатнулся от гостьи, но мать подтолкнула его в спину, запела над ухом:

— Скажи спасибо тете Зине. Видишь, какая красивая ручка! У тебя такой нет.

— И есть. У меня всякие есть.

— Нет, нет, Миша, — уговаривала мать, — это необыкновенная ручка. С Украины. — И, повернувшись к гостям, покачала головой: — Их теперь ничем не удивишь. Все у них есть.

Она бросила укоризненный взгляд на мужа, словно упрекая его за то, что вконец избаловал мальчишку.

Шариковых ручек у Миши целая коллекция. Почти все товарищи, побывавшие за границей, привозят Соловьеву шариковые ручки, а он отдает их сыну. Не того подарка ждал Мишутка.

— Ну да вы садитесь и рассказывайте, пожалуйста, — показал Соловьев на кресло и на софу, полукруглую, стоявшую в углу у окна с видом на Кремль, — как вы там живете в своем Киеве? Удастся ли вам, — обратился он к племяннице, располагавшейся в кресле на виду у всех, — сделать великого скрипача из нашего дальнего родственника?

Зинаида ещё не успела расположиться в кресле, то есть сесть таким образом, чтобы мини–юбка её прикрыла самое необходимое и чтобы из–за краев юбки не выглядывали детали туалета. Она ещё не совсем расположила таким образом свои полные, но вполне симметричные и красивые ноги, когда вопрос, обращенный к ней, высек из её голубых глаз искры негодования. И она, забыв о необходимости выдерживать любезный тон, ответила с бесцеремонной грубостью:

— Ваш старый приятель Канкан…

— Конкин, — поправил Соловьев.

— Да, ваш Конкин оказался… извините — негодяем. Я не ожидала от него такой гадости. — Зинаида вынула из сумки газету, подала дяде. — Вы разве не читали? — спросила она. И взглядом, в котором горел голубой огонь, обвела притихшую компанию.

Соловьев, слегка побледнев, разворачивал газету. На четвертой полосе красным карандашом была подчеркнута небольшая заметка: «Нездоровый ажиотаж». В ней рассказывалось о концерте киевского скрипача в одном из конференц–залов. «Можно сообщить одну щекотливую деталь, — писал корреспондент, — устроитель концерта Роман Кириллович Соловьев доводится родным дядей Михаилу Данину. Оборотистый дядя ещё задолго до начала конкурса решил набить цену своему племяннику и таким неблаговидным путем повлиять на решение жюри конкурса скрипачей».

Соловьев с трудом дочитал заметку. К вискам прихлынула кровь, сердце сдавило, но он не хотел показывать своей слабости. С нарочитой небрежностью встряхнул газету и сделал вид, что вновь внимательно перечитывает заметку. Сам же, преодолевая боль сердечной спазмы и ноющий шум в голове, видел одно только слово: «оборотистый», думал, продолжая рассматривать это слово: «Что его толкнуло на такую… мерзость? Что?..» Он думал о профессоре Конкине, знаменитом скрипаче, председателе жюри конкурса, своем давнем и хорошем товарище. Некогда Соловьев и ему, вот так же, как Данину, устраивал концерты в учреждениях и затем звонил в газеты, на радио, просил дать заметки. И знакомые журналисты давали такие заметки, делали Конкину славу, популярность.