— Что вы чувствуете?

Правильный вопрос правильного журналиста. Этот вопрос всегда задают первым. Если не прямо, то осторожно, маскируя словами участия и понимания, прикрываясь чувствами, которых нет на самом деле. На мне осталось воспоминание о собственной бессердечности: тонкий бледный рубец на левой щеке, по краю бороды и чуть выше — след от кольца с бриллиантом.

Кольцо принадлежало женщине, чей жених погиб под лавиной близ Брекенриджа. Тогда я поинтересовался, нет ли у нее запасного варианта, и мгновенно получил ответ — тыльной стороной ладони. Теперь шрам — мой «жетон».

— Лучше остановитесь, и побыстрее, — попросил я. — Меня мутит.

Векслер вильнул в сторону, к белой линии, отделявшей шоссе от обочины. Машину слегка занесло на полосе черного льда, но через мгновение водитель справился с управлением. Авто еще не остановилось, а я уже силился открыть заднюю дверь. Привод замка не работал.

Конечно, машина-то полицейская. Пассажир на заднем сиденье, как правило, подозреваемый или заключенный. Задняя дверь открывается дистанционно, с места водителя.

— Дверь, — с трудом выдавил я.

Автомобиль наконец остановился, судорожно дернувшись, и как раз в этот момент Векслер разблокировал мою дверь. Открыв ее, я свесился наружу и стал блевать прямо в грязное месиво обочины. С полминуты я не шевелился, ожидая продолжения. Все. Внутри осталась только пустота. Я снова подумал о заднем сиденье. Оно для заключенных и подозреваемых. А я и тот и другой. Подозреваемый. Заключенный внутри собственного одиночества. И конечно, приговоренный жить дальше.

Вдруг мысли куда-то улетучились, причем сразу, чему явно способствовало физическое облегчение. Я осторожно вылез и пошел к краю асфальта. Туда, где на покрытом бензиновыми разводами февральском снегу радугами отражались огни движущихся машин. Похоже, мы притормозили возле какого-то пастбища, только я не знал, где именно. И еще я не понял, сколько оставалось до Боулдера.

Сняв перчатки и очки, я положил их в карманы пальто. Затем, нагнувшись, пробил грязную корку сугроба. Под настом снег оказался чистым и белым. Набрав в ладони снега, я приложил холодную массу к щекам и долго держал руки прижатыми, так, что кожа на лице начала гореть.

— Что, оклемался? — спросил Сент-Луис.

Подошел сзади, да еще с дурацким вопросом. Это напомнило мое собственное «Что вы чувствуете?».

Игнорируя заведомую тупость, я только сказал:

— Поехали.

Мы вернулись в машину, затем Векслер молча вывел автомобиль на шоссе. Скоро я увидел указатель на поворот к Брумфилду: значит, мы остановились почти на полпути от места.

Я вырос в Боулдере и тысячу раз проезжал до Денвера по нашему маршруту, но сейчас местность выглядела совершенно чужой.

Тут я впервые подумал о родителях и о том, как они это перенесут. Скорее всего стоически. Они вообще люди мужественные. Ничего и никогда не обсуждают, просто живут себе дальше. Так было с Сарой. Так будет с Шоном.

— Почему он это сделал?

Я задал вопрос после нескольких минут молчания.

Векслер и Сент-Луис сидели молча.

— Я его брат. И мы с ним, слава Богу, близнецы.

— Ты репортер, — сказал Сент-Луис. — И если мы взяли тебя с собой, то только ради нее: пусть Райли побудет с семьей, если захочет. Ты всего лишь...

— Чушь! Мой брат убил себя?!

Я сказал это чересчур громко. Походило на истерику, а на копов истерики не действуют. Ты начинаешь орать, а они получают возможность заткнуть тебе рот, оставаясь невозмутимым.