Сбоку, из-за кустов, довольно далеко впереди выбежал Игоряшка. Размахивая руками,

он, как лось, прыжками несся к станции. За спиной у него подпрыгивал рюкзачок. С картиной ценой в миллион. Да не цена главное, это понятно…

— Стой! — закричал я, не выдержав. Игоряшка на бегу обернулся и поддал ходу.

Еще немного, и он скроется в роще. И наверняка успеет на приближающуюся к платформе электричку. «Осторожно, двери закрываются!» Он покажет нам через стекло язык и сделает ручкой. А мы, запыхавшиеся, усталые, останемся на платформе.

Камнем, что ли, в него запустить?

И тут я вспомнил! Сунул руку за пояс и выдернул наш верный пистолет, с которым не расставался в последние дни.

Остановился, обхватил его руками, выбросил их вперед.

— Стоять! Стреляю! Игоряшка опять обернулся.

Я выстрелил. Грохот прокатился по полю, добежал до рощи и звонким эхом вернулся назад.

Игоряшка от неожиданности споткнулся, присел.

Я выстрелил еще два раза.

Смотри, не попади в него, — шепнула за моей спиной Ольга.

Не попадет, — пропыхтел Алешка.

Игоряшка выпрямился. Снял со спины рюкзак, поставил его у ног. Плечи его опустились, голова упала на грудь.

Мы медленно, с опаской, приближались к нему. Я все время держал его «под прицелом». Когда до нашей встречи оставалось всего несколько шагов, Игоряшка вздрогнул, вскинул голову.

И вдруг — нагнулся, распустил тесьму рюкзака, выхватил из него… нет, не оружие. А гораздо хуже.

Он выхватил картину Малеева. Поднял ее над головой и начал мстительно рвать на клочки.

— Все, — прошептала Оля и, опустившись на землю, закрыла ладонями лицо.

От станции, видимо, на шум выстрелов, спешили люди. И впереди всех — милиционер.

Кто стрелял? — громко крикнул он, тоже держа в руках пистолет. Только настоящий. Я в двух словах все ему объяснил.

Этот человек только что украл из музея картину, стоимостью в миллион долларов.

Игоряшка вдруг в бешенстве стал приплясывать на месте, исступленно топтал обрывки и злобно кричал:

— Вот он! Вот он! Вот он, ваш миллион! Подавитесь!

Милиционер собрал с земли обрывки (вещдоки), молча надел на Петелина наручники и повел в поселок. Обернулся:

— И вас, молодые люди, попрошу следовать за мной. Что с девушкой? Ранена?

— Расстроилась, — сказал Алешка. — А зря. Он достал из кармана лепешку и спокойно

принялся ее уплетать.

Я подошел к Ольге, помог ей подняться.

Все пропало, — прошептала она сквозь слезы.

Да, — подтвердил Алешка. В сочувственных тонах. — Теперь его точно посадят.

Да не о нем печаль, — вздохнул я. — Нет больше картины.

Вот еще! Я таких хоть сто штук за вечер нарисую. Подумаешь, черный квадрат. Шедевр. Одним больше — одним меньше. — И протянул Ольге огрызок лепешки: — Хочешь кусочек?

Утешил девочку.

Но что-то такое было в его словах, что мы с Ольгой насторожились. Но Алешка не спешил, он любил эффекты. Спецэффекты, я бы сказал.

Вот на этот квадрат, — он указал на то место, где сохранились следы бессильной Игоряшкиной злобы в виде глубоких вмятин от каблуков, — на этот квадрат у меня ушло двадцать минут чистого времени.

Что ты хочешь сказать? — Ольга так широко раскрыла свои синие глаза, что у меня сердце заколотилось. Будто я все еще бегу изо всех сил по чистому полю без конца и края.

Да это моя картина, — спокойно объяснил Алешка с набитым ртом.

А дедушкина? — Ольга прижала руки к груди. — Да прожуй ты, наконец.