— Он ведь еще дитя, — протестовала она. — Ему нужно учиться, играть с друзьями. У него так хорошо все получалось. Нельзя забирать его у нас. — Я пожал плечами: сердце мое ожесточилось, то были ужасные дни. — Пожалуйста, Матье, — умоляла она, схватив меня за руку своей большой грубой клешней. — Прошу тебя, не делай этого. Вы с Доминик поезжайте в Лондон, раз ты так хочешь, обзаведитесь домом, прославитесь, разбогатеете, а тогда пошлете за ним. Пока же дозволь ему остаться здесь.

Я посмотрел на нее и вздохнул.

— Не могу, — сказал я. — Мне жаль, но я не могу его оставить.

— Тогда останься сам! — рыдала она. — Останьтесь в Клеткли–Хаусе, оба. У вас хорошая работа. Вы зарабатываете…

— После того, что я сделал с Джеком? — закричал я. — Я не могу, мне очень жаль. Вы оба — простите меня. Я благодарен вам за все, что вы для нас сделали, но я все решил. И Доминик согласилась. Мы уезжаем в Лондон, втроем. Мы снова станем семьей. Я… я благодарен вам, правда, но иногда…

Я не знал, как закончить фразу; я не знал, что — иногда. Молчание накрыло нас и через несколько минут невыносимого напряжения я вышел из кухни. Поднялся в свою комнату за пальто — мне нужно было еще кое–куда зайти, — и, выходя из их дома, я услыхал из кухни плач; и ни за что в жизни не понять было мне, кто из них плакал — она или он.

Тюрьма представляла собой небольшое отдельное здание на окраине Клеткли. Подходя к ней, я волновался, ибо никогда там раньше не бывал и боялся, что меня самого затащат внутрь и запрут за соучастие. Возле главного входа играла дети — бросали друг другу мячик, разбегаясь всякий раз, когда в одного из них попадали; когда мячик подкатился слишком близко к тюрьме, они никак не могли решить, кто же будет его забирать. Поднявшись по ступенькам ко входу, я бросил им мячик; увидев, что я открываю дверь, они испуганно бросились врассыпную.

Мне вообще никогда прежде не доводилось бывать в тюрьмах. Когда арестовали моего отчима Филиппа, я остался дома с Тома и ждал до следующего дня, когда полицейский вернулся сообщить мне, когда начнется суд: к нему готовились больше двух недель. Временами мне хотелось навестить его в тюрьме — не чтобы утешить или поддержать, но из–за странного желания последний раз взглянуть на человека, убившего мою мать. Мы несколько лет прожили под одной крышей и хорошо знали друг друга, но я чувствовал, что на самом деле он остался мне чужим. Я подумал, что увидев его в тюремной камере, особенно после того, как его признали виновным и приговорили к смерти, я смогу по–настоящему понять, что же он за человек; я верил, что смогу разглядеть в нем то зло, которого не замечал ранее. Но как бы то ни было, я туда не пошел, а укрылся во время казни в толпе.

Тюрьма была построена в форме буквы «Т». На входе, в главном коридоре стоял стол, за которым обычно сидел констебль. В конце коридора друг напротив друга располагались две камеры. Из коридора их было не видно; я представился констеблю, который с удивлением посмотрел на меня.

— Что ты тут делаешь? — спросил он меня. — Хочешь к дружку сесть?

Это был высокий худой мужчина с копной темных волос и шрамом на челюсти, которым, я заподозрил, он очень гордился.

— Хочу поговорить с ним, — возразил я; мне хотелось ответить грубее, но я понимал, что должен выполнить свою задачу, и не стоит рисковать лишь ради того, чтобы доказать, что я его не боюсь.

Он ритмично постукивал карандашом по столу, откинувшись на стуле так, что я испугался, как бы он не упал, но он ловким движением, выработанным годами тренировок, опустил стул на место.

— Это можно, — пробурчал он. — Но недолго, минут пятнадцать, ясно? — Я кивнул и посмотрел на коридор, не зная, куда идти, но не успел я сделать шаг, как он встал передо мной, грубо схватив меня за руку, и его толстые грязные пальцы вцепились в мою кисть.