Мой обед состоял из «кабаб-караза» — блюда из мяса, приготовленного с вишнями и выложенного на маленькие круглые арабские хлебцы, которые мне очень нравились, а также риса с кислым лимонным соусом и бобов в соусе «карри».

Контраст между моими тремя блюдами и двумя дюжинами яств, принесенных к её столу, как и между толпой слуг, подававших обед ей, и моим единственным слугой, показался мне забавным, и Хатибу тоже.

Забавные ситуации никогда не проходил мимо внимания старика. Вот и сейчас он начал прислуживать мне за столом с подчеркнутым изяществом, с жеманством, передразнивающим неестественные манеры евнухов, прислуживающих ей.

Он снял крышку с блюда с «кабабом», шумно втянул в себя воздух, приподняв при этом свои клочковатые седые брови, и обратился ко мне:

— О могущественнейший! Ты должен это попробовать! Это же амброзия! Нектар! Воплощенная мечта!

Продекламировав эту тираду, он положил на край моей тарелки крохотную порцию и отступил назад с ложкой в руке, ожидая моего одобрения.

Я изящно попробовал, произведя при этом сложнейшую работу: понюхал, попробовал на вкус, пожевал, нахмурив брови, потом закатил глаза и наконец блаженно улыбнулся:

— Превосходно, Хатиб! Превосходно!

Он продолжал подавать мне мой скромный обед, сопровождая каждое свое действие множеством восклицаний:

— О, какое мясо! Ах, что за плов! Да будет трижды благословен Аллах!

Лицо сидящей напротив девушки ничего не выражало. Если она что и заметила, то никак не показала.

— Вина, о господин? Подарок великого императора Византийцев! Самого Мануила! Вина?

— Вина, Хатиб!

Он налил вина, а я поймал беглый взгляд девушки, сидевшей напротив.

— Послушай, проповедник, — сказал я, отодвинув стакан и обратив к нему полный внимания взор, — ты человек зрелых лет, много странствовавший и многое познавший, человек великого здравомыслия и проницательности… скажи мне… где, в какой стране мира женщины наиболее красивы?

— Действительно, где? Как ты сам понимаешь, о великолепный, такие вещи — дело вкуса. Вот, например, турки предпочитают, чтобы женщины были… — он сделал руками жест у себя перед грудью, — чтобы они были крепки здесь… — после чего его руки указали на бедра, — … и здесь.

Он снова наполнил мой стакан и отступил:

— Турки хотят, чтобы их женщины были толстыми, франки желают, чтобы их женщины были сильными, персы предпочитают тонких, а в Катае, говорят, у женщин самые красивые ноги на свете, но они ценят не ноги, а ступни!

— Ну, а женщины Хинда? Знаешь ли ты что-нибудь о женщинах этой отдаленной страны? Я слыхал, что они коротышки, уродливы лицом и ходят, переваливаясь как утки. Правда ли это?

Мы говорили по-персидски, и я надеялся, что никто из раджпутов-солдат не понимал нас. Она, однако, понимала, потому что я увидел, как она вдруг напряглась и вскинула на нас негодующий взгляд.

— О женщинах Хинда… — тактично промямлил Хатиб, — что могу я сказать о женщинах Хинда?

— Ну, в каждой стране, по крайней мере, некоторые женщины красивы. Неужто во всем Хинде не может быть ни одной — хотя бы одной?

— Да, можно полагать так, о господин. Обычно там, где есть сильные воины, есть и красивые женщины, они всегда появляются вместе, ты же знаешь.

— Я чту твою мудрость, о отец здравомыслия, ибо что знаю я о таких вещах? Ничего я не знаю о женщинах. Прекрасные создания, это несомненно, но моя стеснительность на позволяет мне приблизиться к ним. Я весь сжимаюсь от их взглядов, трепещу от одного слова… Что я, недостойнейший из всех людей, мог бы поведать красивой женщине?

Хитрые старческие глаза Хатиба заискрились смехом, но речь была по-прежнему чрезвычайно серьезна:

— Но как-то ты все-таки нашел, что говорить Валабе? Той, которую считают красивейшей женщиной Кордовы? Или Сюзанне, графине де Малькре?

— В самом деле, что же я им говорил? Они воспользовались моей застенчивостью, Хатиб! Что ж я мог поделать? Я, беззащитный мужчина? И к тому же такой стеснительный? Но они были красивы, и я чту их за их добрые деяния.