– Так ведь написано же, что пошел по дороге. Чужак, вот его и прикончили. На войне наших парней убивали только за то, что они собственную свинью съедали.

– Из надписи следует, – не обратил внимания на издевку Вильбанд, – что его так покарали за хождение по дороге. Верден – государство правовое. На законах зиждется. Если здесь кого-то наказывают, то в согласии с соответствующими параграфами. А за хождение по чужой дороге не вешают. Хоть и по платной.

– У нас никого даже батогами не наказывают, – пожал плечами Зехений. – Уж какая наша Лелония есть, такая и есть, но терпимость у нас всегда крепко держалась.

– Да и фурострад у вас три мили, – съязвил каменотес. – А ваши дороги знамениты тем, что сами, без содействия армии, вражеские нападения удерживают. Давайте не будем считаться, у кого что хуже.

– Верно, – поддержал Дебрен. – Поговорим лучше об этом бедняге. Похоже, его уже после смерти графини повесили. Странно. Насколько я понимаю Беббельса, тот, кто живым из замка выберется, обратно, пожалуй, уже не вернется. Насколько я понял Удебольда, один он замок наследует, и никто, кроме него, вокруг наследства не бродит. Насколько я понял Морбугера, чиновники обходят Допшпик стороной. Вывод один: не понимаю я, кто и как бедолагу повесил. Причем именно так.

– То есть ногами вниз, что ли? – Зехений бросил на калеку холодный взгляд. – Не по-верленски, значит. Во время оккупации вешали наоборот. Чтобы жертва дольше мучилась.

– Я имел в виду безлюдье, – пояснил Дебрен.

– Где с помощью наказания одних других не перевоспитывают? – догадался монах. – Вот я и говорю, у какого-то тутошнего цивилизатора врожденный цинизм прорезался.

– Дело вовсе не в жестокости, – проворчал Вильбанд. Лицо у него было красное, но трудно сказать, от стыда ли за земляков. С того момента, как из-за деревьев показались стены замка, мул нервно стриг ушами и шел без всякого желания, поэтому, чтобы хоть как-то помочь Дебрену, тянувшему мула за узду, камнерез снова пустил в ход рычаг-движитель. Иногда даже не бочка тащила его, а он подталкивал бочку.

– Никого из нас еще на свете не было, – быстро сказал Дебрен. – Нет смысла…

– Память, обычаи и речь – вот что такое нация, – прервал его монах. – Поэтому не говори, что пора забыть: это на одну треть то же самое, что и попытка склонить к предательству. Тем более сейчас, когда Лелония к свету тянется. Таких, как ты, умников все больше плодится, почти каждый языки изучает и поглядывает, как бы хорошую работу где-нибудь за Родой отхватить. Вот и прикинь: если речь родная – это третья часть того, что тебя на родине удерживает, то, хорошо владея одной шестой, ты именно настолько чужим становишься. Это бы еще ничего, но помни, что половину своих западных традиций мы уже тоже на восточные поменяли. А это даже две шестых. Так что если ты хотя бы половину памяти в угол закинешь…

– Это из практических соображений, – тихо проговорил Вильбанд. Оба удивленно взглянули на него. – За ноги вешать. Во-первых, проволоки меньше требовалось, потому что ноги в щиколотках тоньше, чем шея. А проволока, известно, материал стратегический, на кольчуги нужна, на чаропроводы, осадные машины… Во-вторых, так вешали только вдоль дорог и только партизан, из тех, что обозы грабили. Намерения были благие: друзей висельников подвигнуть на спасение и тут же в ловушку заманить. Известно: спасать повешенного за горло никто не придет, потому что раз-два – и он уже труп. А у которого голова вниз… Ты прав, брат Зехений: помнить надо. Но не только для того, чтобы внукам дедовыми провинностями в глаза тыкать. Просто такое историческое знание бывает на практике полезно.