Но как достигнуть известности этой? Вот задача! Положим, во мне бы сидели теперь воплощенные все первейшие виртуозы в мире, и положим даже, что чувство, душа игры моей – которая нисходит свыше и не может быть приобретена никакой наукой – положим, что эта душа… что в игре моей, хочу я сказать, было бы даже более души, чем в игре самых знаменитых художников,- каким же образом я прославлю себя и заставлю всех узнать меня и оценить?

– – Вы ли это, Христиан Христианович,- сказал не молодой уже человек, который несколько минут рассматривал издали нашего мечтателя со всех сторон.- Вы ли это? И где вы столько времени пропадали без вести? Да как подросли, да какой молодец стал, ей-ей, насилу узнаешь!

Виольдамур взглянул на него, узнал тотчас старого знакомца, обрадовался и подал ему руку. Это был – кто бы вы думали?- это был и нам несколько знакомый человек, хотя мы и видели его только мимоходом, когда присутствовали на первом концерте Христиньки, где старичок Амедей Готлиб не дышал от восхищения, Катерина Карловна всхлипывала от удовольствия, а остальные слушатели также изъявляли, всякий по-своему, участие свое. Помните ли, что тогда, за стулом старика, стоял скрестив руки добродушный губан, о котором мы не решились сказать положительно, литавра ли это или тромбон? Он-то стоял теперь перед Виольдамуром в любимом положении своем, твердо, уверенно, осанисто, скрестив руки – и после двух, трех слов представил ему тут же сына своего, похвалив музыкальные успехи его и похвалившись еще тем, что сын этот отправляется вскоре в недальнюю губернию, к богатому помещику, капельмейстером. Литаврщик был не слишком словоохотлив, говорил отрывисто, грубым голосом, сжимая после каждого слова губы, но неожиданная встреча расшевелила его, а от радости, что сын был сегодня хорошо пристроен, молчаливый литаврщик стал разговорчивее обыкновенного.

– – Как вам везет,- сказал он, – каково поживаете? Вот сынишко мой – однолеток ваш – слава богу, отца радует; играет хорошо, и смыслит, и толк знает, хоть и не годится в глаза хвалить; только что молод еще; все ветер ходит в голове. Нашлось и местечко, тысяча рублей на всем готовом: жить можно; и навещать будет отца по разу в год, это выговорили мы для своего удовольствия. А вы же как?

– – Да я также занимался в последнее время,- отвечал Виольдамур,- не знаю только, что сказать вам о своих успехах. Много лет мы с вами не видались – я давно уже освободился от опеки дяди и вот живу на своих хлебах…

– – Что же вы, стало быть, уроками занимаетесь,- перебил его тот.- А то не слыхать было об вас?

Это не слыхать подстрекнуло Виольдамура, и самолюбие его немножко зашевелилось: дай, подумал он, попытаюсь, что скажут люди об искусстве моем: подведу к тому, чтобы они меня послушали. Подвести к этому было не мудрено; Виольдамур стал звать отца с сыном к себе, а первый очень основательно заметил, что чем идти теперь на Пески, так лучше же остаться на перепутьи в Моховой и выпить чашку чая у вашего покорного слуги. Виольдамур был сговорчив и на это; они прошли до Моховой, и через четверть часа он разыгрывал уже на память концерт Виотти, а литаврщик и молодой капельмейстер пристально слушали. Сыграно было довольно чистенько, бегло; и тот и другой, не ожидав такой мастерской игры от Христиана Христиановича, изъявили полное свое удовольствие и удивление; малословный литаврщик, поматывая значительно головой, повторял отрывисто: "хорошо, хорошо, браво, славно"; молодой восхищенный капельмейстер обнимал Виольдамура и просил у него ненарушимого братства и дружбы.