Я долго гулял по улицам Мирафлореса, повторяя маршруты юности: Центральный парк, авенида Ларко, парк «Саласар» и набережные. Грудь моя разрывалась от желания увидеть ее, услышать ее голос. Разумеется, я никогда не признаюсь ей, что свел знакомство с Архимедом. Разумеется, никогда не скажу и о том, что знаю ее настоящее имя. Отилия, Отилита – смех да и только, оно никак ей не подходит. Разумеется, я скоро забуду и про старика‑волнолома, и про все, что услышал сегодня.

Когда я вернулся домой, дядя Атаульфо уже лег спать. Старушка Анастасия оставила мне на столе ужин, накрыв салфеткой, чтобы не остыл. Я едва притронулся к еде, очень скоро встал из‑за стола и заперся в маленькой гостиной. Мне было неловко звонить отсюда в Париж: я знал, что дядя Атаульфо не позволит мне самому оплатить счет за международный разговор, но меня раздирало желание поговорить со скверной девчонкой, услышать ее голос, рассказать, как я скучаю. И мне все‑таки не удалось побороть искушение. Я сидел в темноте, в задвинутом в угол кресле перед столиком с телефоном, где дядя Атаульфо обычно читал газеты, и набирал свой домашний номер. Послышались длинные гудки, но трубку никто не взял. А! Конечно! Разница во времени. В Париже сейчас четыре часа утра. Но именно поэтому чилиечка – Отилия, Отилита, вот смех‑то! – просто не могла не услышать звонка. Аппарат стоял на ночной тумбочке, прямо у нее под ухом. А спала она всегда очень чутко. Единственное объяснение: она уехала в командировку, Мартина довольно часто куда‑то ее посылает. Я поднялся к себе в комнату, с трудом передвигая ноги, расстроенный и подавленный. И, понятное дело, заснуть не смог, потому что каждый раз, как подступал сон, тотчас просыпался – из темноты на меня наплывало лицо Архимеда, который глядел с насмешкой и повторял имя своей старшей дочери: Отилита, Отилия. Но неужели?.. Нет, глупости, приступ нелепой для пятидесятилетнего мужчины ревности. А вдруг она снова затеяла какую‑то игру, чтобы взбодрить тебя, Рикардито? Нет, невозможно, откуда ей было знать, что я позвоню именно сегодня, да еще среди ночи. Есть одно логическое объяснение: ее нет дома, потому что она отправилась в командировку – в Биарриц, Ниццу, Канны, в любой город на побережье, где обычно проводятся конференции, встречи, отмечаются свадьбы – этим обжорам‑французам годится всякий повод, лишь бы выпить и вкусно поесть.

Я упрямо продолжал звонить и три следующих дня – телефон не отвечал. Измученный ревностью, я уже никого и ничего вокруг не замечал, а только считал бесконечно тянувшиеся дни, которые остались до того часа, когда я сяду на самолет и вернусь в Европу. От дяди Атаульфо не укрылась моя нервозность, хотя я изо всех сил старался изображать спокойствие и беспечность – наверное, слишком старался. Он два или три раза осторожно спросил, хорошо ли я себя чувствую и почему почти ничего не ем, почему отклонил приглашение любезного Альберто Ламиеля пойти поужинать в ресторан и поучаствовать в креольской вечеринке, где будет петь моя любимая певица Сесилия Барраса.

На четвертый день я улетел обратно в Париж. Дядя Атаульфо собственноручно написал моей жене письмо, где просил прощения за то, что на целых две недели украл у нее мужа, и добавлял, что приезд племянника самым чудесным образом помог ему справиться с болезнью и вселил надежду на долголетие.