— Пусть никогда, нигде больше не будет вообще никаких танцев, — сказала она. — Тогда я про них забуду и перестану переживать. Не видать мне никогда танцев, будь их даже целая сотня. Я, наверное, такая дрянь, что их недостойна.

— Перестань, перестань, — сказал я. — Ты совсем не дрянь, мучиться нечего. Мы можем повеселиться и здесь.

— Но я тут сижу всегда, я не хочу здесь оставаться, я хочу туда, где куча народу.

— О'кей, — сказал я. — Едем. Еще не поздно. Нечего сидеть дома из-за легкой тени под глазом.

Тут она расплакалась пуще прежнего. Откуда у девчонок так много слез? Ничего в ее жизни от этих танцев не могло измениться, но плакала она так, будто у нее разбито сердце.

— Успокойся, — сказал я. — Ведешь себя, как последняя дура. Если хочешь ехать, вставай, вытирай лицо и поехали. Ей-богу, пока мы туда доберемся, все уже так напьются, что не заметят даже трех фингалов. А если ехать не хочешь, все равно — успокойся, пойдем в гостиную, приготовим попкорн или еще что-нибудь. Можешь плакать хоть всю ночь, но этим ты ничему не поможешь.

В конце концов она затихла и лежала, прижавшись ко мне, пока совершенно не успокоилась.

— Вот так лучше, — сказал я. — Ты решила что-нибудь?

— Останемся здесь, — сказала она.

— А где твой отец?

— У него кончился запас виски, пришлось ему ехать в Хенриетту. Наверное, дня на два-три.

Мы перешли в гостиную, развели в камине огонь, и только он нам светил. Молли собралась на кухню за едой, но я схватил ее в охапку, закружил и зацеловал.

— Вот тебе и танцы, — сказал я. — Так еще и лучше, когда нет никакой толпы. А синяк этот тебя просто украшает.

— Сними галстук, — сказала она. — Он царапается.

— С удовольствием. Я от него задыхаюсь.

Я снял галстук, снял и суконный пиджак, а Молли до кухни так и не добралась.

— Давай танцевать, — сказал я. — Сами по себе. Ты спой что-нибудь.

Она положила голову мне на грудь и стала напевать какую-то песню. Я ее крепко обнял, и мы закружились по комнате. От огня в камине все вокруг раскачивалось и колебалось.

— Я путаю мелодии, — сказала она. — Давай лучше музыку будем воображать.

— У меня с воображением плохо, — сказал я, но танцевать мы продолжали. Танец получался страшно медленным. Ее волосы потрясающе пахли. Хотелось послать к черту танцы и целовать ее, целовать. Я остановился и приподнял ее лицо. Мы целовались долго-долго, мне казалось, что вот-вот наступит рассвет, но было темно по-прежнему.

— Я хочу того, что не получилось в тот день, — сказал я. — Я люблю тебя. Я вправду очень тебя люблю.

Она стояла, прижавшись ко мне и закрыв глаза. Она ничего не ответила, но когда я снова ее поцеловал, ее губы радостно мне ответили.

— Ну что, о'кей? Исправим это сегодня?

— Да. Я хочу этого, — сказала она. — Только не торопись. Давай ни о чем не думать.

Мы стояли, целовались, все крепче прижимаясь друг к другу, потом перебрались в ее комнату. Как только мы там очутились, я вышел в сени, чтобы закрыть на задвижку сетчатую дверь. Когда я вернулся, она плакала.

Она вцепилась в меня, а я ее крепко обнял.

— Ты где был? — спросила она. — Не смей бросать меня и уходить.

— Я только дверь закрыл, — сказал я.

Она вдруг рассвирепела, и я еле удержал ее, чтобы она мне не врезала.