– Готово, – сказал Уильям.

– А дату ты уже поставил? – спросила Элис.

– Нет.

– Тогда укажи третий день девятого месяца. Готово?

Коулсон кивнул.

– «Я, Элис Роуз, оставляю свою мебель (то есть мои кровать и комод, ведь твои кровать и прочие пожитки принадлежат тебе, а не мне), скамью, кастрюли, кухонный стол, обеденный стол, чайник и всю прочую мебель своей законной и единственной дочери, Эстер Роуз». Думаю, будет правильным оставить все это ей, не так ли, Уильям?

– Я тоже так думаю, – отозвался молодой человек, продолжая записывать.

– А ты получишь скалку и доску для теста, ведь ты так любишь пудинги и пироги. Когда меня не станет, они пригодятся твоей жене; надеюсь, она будет варить пудинги достаточно долго, ведь именно в этом заключается секрет моих пудингов, а ты в них довольно разборчив.

– Я не думал о женитьбе, – произнес Уильям.

– Ты женишься, – сказала Элис. – Ты любишь горячую сытную еду, а об этом будет заботиться лишь жена, чтобы тебя порадовать.

– Я знаю девушку, которая бы меня порадовала, – вздохнул Уильям. – Вот только я сам ей не в радость.

Элис пристально взглянула на него сквозь пенсне, которое надела, чтобы лучше думалось о том, как распорядиться своим имуществом.

– Ты имеешь в виду нашу Эстер, – сказала она прямо.

Уильям слегка вздрогнул, однако поднял глаза и встретился с женщиной взглядом.

– Я ей безразличен, – произнес он удрученно.

– Подожди немного, мой мальчик, – ответила Элис с теплотой в голосе. – Девушки не всегда знают, чего хотят на самом деле. Я была бы очень рада вашему браку, а поскольку Господь до сих пор был ко мне очень добр, думаю, Он сделает так, чтобы брак этот стал явью. Но ты не показывай Эстер, как сильно в нее влюблен. Иногда я думаю, что она устает от твоих взглядов и отношения в целом. Будь мужчиной; веди себя так, словно у тебя полно забот поважнее, и она начнет думать о тебе больше. А теперь очини перо и продолжай с новой строки. «Я завещаю…» Ты поставил «завещаю» в начале?

– Нет, – отозвался Уильям, просматривая текст. – Вы не сказали мне написать «завещаю»!

– Тогда завещание не будет иметь силы; моя мебель отправится в Лондон и окажется в распоряжении суда, а Эстер ничего не получит.

– Я могу это дописать, – сказал Уильям.

– Тогда напиши почетче и подчеркни, дабы показать, что эти мои слова особенно важны. Готово? Теперь начинай с новой строки. «Завещаю свою книгу проповедей в переплете из хорошей телячьей кожи, что лежит на третьей полке углового шкафа справа от очага, Филипу Хепберну». Как мне кажется, он любит чтение так же, как ты – воздушные, хорошо сваренные пудинги, и мне бы хотелось, чтобы у каждого из вас осталось что-нибудь в память обо мне. Записал? Хорошо; теперь насчет моих кузенов Джона и Джеремайи. Их мирские богатства велики, но им понравится мой дар, если мне только удастся придумать, что бы им подарить. Послушай! Это, часом, не шаги нашей Эстер? Быстро спрячь бумагу! Не хочу, чтобы она огорчилась, узнав, чем я тут занимаюсь. Продолжим в следующий первый день; отдохнем недельку – авось я и придумаю что-нибудь такое, что порадует Джона и Джеремайю.

Эстер, как уже было упомянуто, подождала пару минут, прежде чем открыть дверь. Когда она вошла, в комнате уже не было никаких признаков того, что в ней что-то писали, – лишь Уилл Коулсон, красный как рак, сидел, вдыхая аромат растертого в пальцах листочка герани.

Эстер вошла быстро, с видом деланой жизнерадостности, которую она придала своему лицу, для чего ей и пришлось немного задержаться.