– И географии, – вставила девушка.

«Коль уж мне предстоит изучать то, что меня совершенно не интересует, – добавила она мысленно, – то я выучу и то, что мне хочется знать – о Гренландском море и о том, как далеко оно отсюда».

В тот самый вечер трое похожих друг на друга людей сидели в маленькой аккуратной комнатке, окна которой выходили в закрытый дворик дома, расположенного с холмистой стороны монксхэйвенской Хай-стрит – мать, ее единственная дочь и молча обожавший эту дочь юноша, который нравился Элис Роуз, однако не самой Эстер.

Вернувшись домой, Эстер постояла пару минут на маленьких ступенях, таких же белоснежных, как и все это безупречно чистое здание. Дом этот был расположен так, что его пришлось выстроить странно угловатым и асимметричным, дабы внутрь проникало достаточно света; он находился в отдаленном и темном уголке города, что могло бы послужить оправданием неопрятности. Однако маленькие оконные стекла ромбовидной формы были кристально прозрачными, и росшая на подоконнике и источавшая сладкий аромат герань достигла поистине огромных размеров, хоть и цвела нечасто. Листья ее наполнили воздух благоуханием, едва Эстер собралась с силами для того, чтобы открыть дверь. Быть может, причина этого заключалась в том, что молодой квакер Уильям Коулсон раздавил один из этих листьев в пальцах, ожидая следующих слов Элис, которые должен был записать. Женщина, выглядевшая так, словно ей, несмотря на старость, оставалось прожить на этом свете еще немало, торжественно диктовала свою последнюю волю и завещание.

Элис думала об этом уже много месяцев, ведь стоявшая в доме мебель была не единственным, что она собиралась оставить после себя. У своих кузенов, Джона и Джеремайи Фостеров, женщина хранила некоторую сумму, и именно они предложили ей составить завещание. Элис попросила Уильяма Коулсона записать ее волю, и тот согласился, пусть и ощущая некоторый страх и тревогу из-за того, что он, как ему казалось, делал нечто, что было прерогативой юриста – а за составление завещания без лицензии, по его сведениям, можно было попасть под суд так же, как и за торговлю вином и прочими спиртными напитками без оформленного должным образом разрешения. Однако, когда Уильям предложил Элис нанять юриста, та ответила, что это обойдется ей в пять фунтов стерлингов и что он прекрасно сможет сделать то же самое, если будет внимательно слушать ее слова.

Итак, Уильям по ее указанию купил в субботу лист отличной веленевой бумаги с черными краями и пару хороших перьев; дожидаясь, когда Элис начнет диктовать, он, погруженный в собственные серьезные размышления, почти неосознанно вывел вверху листа изысканный росчерк, которому научился в школе и который там называли «орлом».

– Что это ты делаешь? – спросила Элис, внезапно заметив движения его руки.

Уильям молча показал ей свой каллиграфический изыск.

– Такое украшение сделает завещание недействительным, – сказала она. – Увидев такие загогулины вверху листа, люди могут подумать, что я была не в своем уме. Пиши: «Сей росчерк был сделан мной, Уильямом Коулсоном, и не имеет никакого отношения к Элис Роуз, диктующей завещание в здравом уме и трезвой памяти».

– Не думаю, что это необходимо, – ответил Уильям, записав, впрочем, ее слова.

– Ты написал, что я пребываю в здравом уме и трезвой памяти? Теперь поставь знак Троицы и напиши: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

– Разве так положено начинать завещание? – спросил слегка ошеломленный Уильям.

– Мой отец, отец моего отца и мой муж начинали свои завещания именно так, а потому и я не собираюсь менять что-либо в этом отношении, ведь все они были людьми верующими, пусть мой муж и был епископальных убеждений.