— И какую же борозду на поле изберет мой маленький английский зайчик? Мягкий смех Гилберта не смягчил суровости его слов. Удовольствие Эдит от предпринятой озорной эскапады сразу покинуло ее.

— Мне не нужно ничего иного, кроме того уюта, который был мне предоставлен воспитавшими меня монахинями, — пробормотала она сквозь зубы, внезапно задрожав всем телом от холодного ветра.

— И вы поспешите прямо к своим монашенкам, даже не останавливаясь в пути, чтобы посплетничать о своем муже, правителе Лэндуолда, со своими друзьями, членами семьи?

Щеки Эдит вспыхнули от гнева.

— Вы также недоверчивы ко мне, как и Мария. В Лэндуолде у меня нет ни друзей, ни семьи. И даже если бы они здесь были, у меня нет никакого желания рассказывать всякому встречному-поперечному о том, как я была насильно отдана в жены безнадежному идиоту.

— Но вы же непременно расскажете о своем положении монашенкам.

Серебряный лунный свет резче очертил дерзкое лицо Гилберта. Эдит нравилось любоваться только одним мужским лицом — лицом Христа, распятого на кресте. Некоторым женщинам — она знала это, — Гилберт нравился, они считали его привлекательным, они восхищались его смуглыми чертами, широкими плечами, мощными бедрами. Их любование им вызывало у нее удивление, — они явно никогда не видели его таким, как она сегодня ночью, когда луна отбрасывала зловещую тень на его торчащие брови, на плотно сжатые губы, а какой-то неприятный отталкивающий блеск еще больше чернил его невероятно черные глаза. Она снова задрожала всем телом, но уже не только от холода, и решила, что ему лучше лгать.

— Да, я расскажу монахиням о своих муках. — Он покачивал в такт ее словам головой, и ей очень захотелось хотя бы умерить чрезмерное самодовольство с его лица. — Да, я расскажу настоятельнице, что до сих пор девственница, что готова постричься, и попрошу ее выделить для меня место. Хью долго не протянет. Мария со своими приспешниками его убьет, или же он сам размозжит себе голову о стену, чтобы навсегда избавиться от жестоких болей.

Она ожидала, что норманн рассмеется. Она ожидала его язвительных шуток по поводу ее девственности, его поддразниваний, его утверждений, что они правильно поступили, обвенчав ее с Хью, чтобы тем самым установить какое-то подобие нормального положения, одновременно изолировать ее, чтобы никто, кроме норманнов, не знал истины. Но он вдруг заговорил с таким трудом, словно кто-то железными пальцами сжал ему горло.

— Хью был моим другом. Я так по нему скучаю.

— Но ведь он еще не умер. — Непроизвольно она почувствовала приступ жалости к своему мужу, вспоминая, как он сидит, крепко охватив руками свою лохматую голову, вспоминая это отрешенное безумное от диких болей выражение его глаз, когда доза лекарств, выданная Марией, начинает утрачивать силу, и он остается наедине с ней, с Эдит. — Мне кажется… кажется, что теперь он может воспользоваться нашей дружбой, сэр Гилберт.

— Та человеческая оболочка, которая называет себя Хью де Курсоном, уже не мой старый друг, как и не ваш муж.

Слова Гилберта больно резанули ее. Жутковатые, дрожащие завывания волка доносились издалека, вызывая необычайно громкое кудахтанье в курятнике. Эдит почувствовала, что Гилберт не отпускает ее локтя и по-прежнему сильно сжимает его. Она попыталась было отстраниться, но он лишь сильнее сжал пальцы.

— Нам пора возвращаться домой, миледи.

— Но вы не проверили линию обороны. Грудь ее затрепетала, словно там укрылся один из пищащих цыплят и бил изо всех сил крылышками, чтобы выбраться на волю.

— Я должен прежде доставить вас в полной безопасности к мужу, а потом совершу обход.