— Ты хороший мальчик. Она всегда так говорила. Твоя бабушка.

Эмилиано от стыда опустил глаза:

— Она меня очень любила.

— Она тебя хорошо знала.

Неправда. Бабушка ничего о нем не знала. А то, что знала, было ложью. Тоннами лжи, которые он ей рассказывал с того дня, как украл у нее булавку. Эмилиано нащупал ее в кармане куртки и крепко сжал в кулаке.

— Что у тебя в кармане? — вдруг спросила старушка.

Он похолодел.

— Ты ее принес?

— Что?

— Булавку. Ласточку.

Нет. Не может быть. Как она догадалась?

— Она хорошо тебя знала. И всегда говорила, что в конце концов ты вернешься. И принесешь булавку обратно.

Эмилиано показалось, что Змеюка падает ему на грудь, а шторы в гостиной сжимаются вокруг горла. Он ухватился за крылья ласточки и почувствовал, как шипы хвоста впиваются в ладонь.

— Я скучаю по ней, — сказал он с грустью.

— Я тоже.

— Я не успел… Не успел сказать ей правду… А теперь уже поздно…

На кухне шипел кофе. Старушка вытянула руку и погладила Эмилиано по голове:

— Нет, мой мальчик, не поздно.

Он и вправду был мальчиком. Маленьким мальчиком в неправильном мире. В котором никто не мог ответить на его вопросы.

— Чем питаются ласточки?

На лице старушки появилась выцветшая улыбка:

— Не знаю… Я забыла.

Она поднялась и быстро засеменила на кухню. Выключила плиту и взялась за ручку кофеварки обгоревшей по краям прихваткой. Когда она вернулась в гостиную, Эмилиано там уже не было.

Миланцы называют этот переулок переулком Прачек. Но они ошибаются. Прачек на этой короткой мощеной улице до недавнего времени не было вовсе. С XVIII века стиркой белья здесь всегда занимались мужчины. Они делали это почти два столетия, пока не попросили своих жен сменить их. Семьи «прачей» жили только в этом районе и стирали белье всему городу. Мужчины объединились в собственный цех, который и дал название переулку.

Старинная прачечная на углу прекрасно сохранилась. Огромное белокаменное корыто, увенчанное невысоким навесом из темного дерева и красной черепицы. На насыпи — ступенька, на которой преклоняли колени, чтобы удобнее было стирать, а рядом лавка, где продавали горячую воду и мыло «для бедных». Его делали из свиного жира и пепла. Оно плохо смывало грязь и издавало крайне неприятный запах. Но белье пахло хорошо. Оставленное сохнуть на лугах, некогда окружавших этот район, оно быстро впитывало аромат воздуха, которым дышал старый Милан. Милан, которого больше нет.

Но каналы Навильи пока есть, по крайней мере Большой Навильо и Дарсена. В них по-прежнему бежит темная вода, повинуясь суровой искусственной геометрии. Через послушную, вытянутую в линию воду перекинуты маленькие мосты из кованого железа. Словно очерчивая светлые веки под черной короной наклеенных ресниц. По обеим сторонам каналов выстроились дома: последние лет двадцать их постоянно подновляют, и они кажутся подрумяненными щеками с умело и строго наложенной краской. Первые этажи почти во всех домах занимают кафе, рестораны и магазины для людей со вкусом, сверкающие, как слишком яркая помада на силиконовых губах самого престижного района Милана. Люди, которые живут в этих домах, не стирают белье руками. Ни мужчины, ни женщины. Они либо относят его в прачечную, либо велят домработнице запустить стиральную машину. Для них прачечная в переулке Прачек — лишь очередной типичный утолок этого района, время в котором, по их словам, остановилось.

Ансельмо посмотрел на черно-белый снимок прачечной, висевший в магазине Дзено.