Ансельмо посмотрел на черно-белый снимок прачечной, висевший в магазине Дзено. Потом на настоящую прачечную за дверью, прямо напротив него. Время и не думало останавливаться, и цветной оригинал был намного печальнее снимка.

С навеса свешивались кусты красной герани, вопрошавшие сами себя, как жестокая рука вырвала их из тирольских Доломитов, где им бы следовало расти. Воду окружали металлические цепи, как будто это было не корыто, а заколдованный колодец, в котором обитало коварное существо, готовое разорвать на куски любого, кто приблизится к прачечной. У входов в соседние бары грудились столики и стулья, тщеславно отражаясь в прямоугольнике воды. А еще кругом были собаки, много собак. Привязанных к поводку цивилизованных горожан, у которых всегда наготове целлофановый пакетик, куда они складывают отходы жизнедеятельности своих четвероногих друзей. Пока собаки занимались своими делами, хозяева мило болтали друг с другом с таким видом, будто ждали чашку кофе в баре, а не собачьих экскрементов.

И только женщины на черно-белом снимке ничего не ждали. Они терли тряпки в корыте и поднимали ведра с клубами пара. Белые цветы распустились меж камней, отшлифованных их длинными юбками, а у собак не было ни хозяев, ни поводков.

— Видишь вот эту женщину? — спросил Дзено, указывая на прачку в фартуке.

— Да.

— Хорошо тебе. А у меня глаза устали, — сказал он, потирая веки пальцами. — Слишком много неба. Слишком много света. Я почти ничего не вижу.

Дзено смотрел на Ансельмо серьезными, немного красными глазами, уверенный в том, что юноша его понимает.

— Кто она? — спросил Ансельмо о прачке на фотографии.

— Ее звали Ада, а это был ее велосипед.

Дзено положил руку на массивный руль тяжеленного велосипеда с колесами из сплошной шины. Его худое, чисто выбритое лицо осветилось воспоминанием о счастье, которое нарисовало на мягких губах полумесяц улыбки. Он был старше Гвидо, но выглядел моложе своих лет. Под кожей, на которой время оставило четкие следы, еще угадывались тугие струны мышц. Над голубыми глазами парили почти незаметные густые пепельно-белые брови, предоставляя воображению дорисовать, каким было это лицо в молодости.

Гвидо склонился над железной рамой старого велосипеда, провел пальцем по кожаному сиденью и стер пыль с памяти о давно прошедших годах. Он повернулся к сыну, и Ансельмо понял, что отец готов рассказать ему историю, о которой так долго молчал.

— Дзено был моим тренером, когда я занимался спортом. Он ездил очень быстро. Намного быстрее меня, но не хотел участвовать в соревнованиях.

Гвидо поднялся и посмотрел на старого друга.

— Мы не ездим, мы летаем, — поправил его Дзено. — Было бы не очень честно соревноваться с вами. Давайте-ка присядем.

Он взял три складных стула и поставил их у входа, освещенного теплыми лучами золотистого закатного солнца.

— Мне было двадцать лет, я жил здесь, в Милане, — начал Гвидо. — Я приехал сюда учиться в университете, но учеба меня не очень увлекала.

Дзено опустил взгляд, сдерживая лукавую улыбку.

— Зато у меня был велосипед. Я очень скучал по Риму и решил получше узнать этот новый город, чтобы освоиться в нем, начать запоминать улицы. Пешком я ходил очень медленно. И я купил себе гоночный велосипед. Вначале это было просто увлечение, но потом…

Ансельмо смотрел на отца изумленными глазами — он никогда не слышал от Гвидо таких длинных монологов.

— Мне было по-настоящему хорошо, только когда я ехал на велосипеде. Мир вокруг меня двигался с нужной скоростью. Его предметы возникали, давали на себя посмотреть и уходили, уступая место новым.

Ансельмо было хорошо знакомо это чувство.

— Когда я слезал с велосипеда, мир снова становился медленным.