— Красную, зеленую, фиолетовую, белую или желтую, darling?

— Желтую, — не сомневаясь ни минуты, ответила Грета.

Маленькое существо глубоко вздохнуло, но кричать не стало. Мало того — зевнуло. И свернулось калачиком в маленьком-маленьком уголке внутри черной-пречерной норы, приготовившись видеть сны, которых никогда раньше не видело.

Грета без сил опустилась в кресло.

Дверь жестяной хижины закрылась раньше, чем Ансельмо успел вымолвить хоть слово. А слов у него скопилось много. Кто этот старик? Откуда он знал, что искал Ансельмо? Что еще старик знал о нем? Он знал о других посланиях? Он знал обо всех посланиях, которые вручал Ансельмо? Откуда? Он знал Грету? Что в этом письме? Кто его написал?

Письмо было для Греты. Ей его кто-то написал. Когда? Почему? Кто? Что в этом письме?

Вопросы кружились в голове как частицы пыльцы, и никто не мог на них ответить. Ни отец, ни Дзено, ни этот старик. Ансельмо постучал в закрытую дверь.

Тишина.

Он постучал сильнее.

Никого.

Он ударил ногой по притолоке так, что хижина задрожала. Одна из коз грозно заблеяла, но старик так и не вышел. Ансельмо повертел конверт в руках. Он впервые знал получателя послания, и было совсем не просто устоять перед искушением и не открыть конверт. Старик соврал: на этот раз все было сложнее. Ансельмо гнал от себя навязчивую мысль, давя на педали. Он вернулся к холму, ведущему к километру цемента, в котором жила Грета, и остановился под ее окнами. В квартире горел свет. Но не в комнате Греты. Может, в гостиной. Ансельмо увидел силуэт женщины в окне. Наверное, ее мать. Серена. Грета ему пару раз говорила о ней. Немного и неохотно. Если он вручит конверт сейчас, мать, конечно же, его вскроет. Грете это вряд ли понравится. Он решил подождать. Он вручит его завтра. Лично. Из рук в руки.

Ансельмо положил письмо в карман и поехал домой. За его спиной женщина в окне говорила по телефону со своей дочерью. Долго и очень охотно.

— Но почему ты мне сегодня утром ничего не сказала?

— Потому что я только сейчас решила остаться, мама.

— Ты точно там никому не помешаешь?

— Эмма говорит, что все о’кей, Лючия тоже здесь…

— Так у вас пижамная вечеринка?! — обрадовалась Серена.

— Что-то вроде…

— Вы ногти накрасили? С ненакрашенными ногтями нельзя.

— Я — нет, а они накрасили.

— Золотце, накрась себе тоже. С лаком лучше, более женственно.

— Мне лень. И потом я не умею.

— Я тебя научу. У меня очень хорошо получается. У нас столько лака в доме!

Да уж… Мать, когда бывала дома, только и делала, что красила ногти. Было что-то невероятно грустное в этом ее одиноком сидении и в запахе лака для ногтей по всей квартире. Грустное и совершенно бесполезное. С ее работой лак не держался и нескольких часов. Лак слезал, и Серена наносила его снова.

— В следующий раз мы пригласим девочек к нам, да? Устроим лаковую вечеринку!

Пожалуй, это последнее, чего бы Грете хотелось в жизни. Но чем еще успокоить Серену, одинокую любительницу лака для ногтей?

— Хорошо.

Мать на секунду успокоилась, потом снова перешла в атаку:

— Не ешь много сладкого.

Поздно. Запасы шоколада в доме Килдэр иссякли, переместившись, по большей части, в желудок Греты.

— Хорошо, мама.

— Грета! — вдруг забеспокоилась Серена. — А пижама у тебя есть?

Прямо в яблочко.

— Мне Эмма одолжила, — призналась Грета.

Ну, сейчас начнется.

— Знаешь, по-моему, это не очень прилично заваливаться в чужой дом, да еще надевать чужие…

— Серена!

Когда дочь называла ее по имени, это означало только одно: хватит! Серена давно это усвоила.