На совершенном прозрачном овале нарисовалась широкая улыбка:

— Мне нравится это либерти.

— Мне тоже, — облегченно вздохнул Шагалыч. — Очень.

Он все не сводил глаз с маленького рта и с глаз, в которых и в самом деле заплескалось сахарное море. Сейчас бы следовало ее поцеловать.

Да. Прямо сейчас. Надо ее поцеловать.

Поцеловать, а не идти ко дну моря.

Откуда-то издалека, как голос ангела, зазвучало сопрано. Шагалыч решил, что сопрано — тоже часть либерти, как цветы и сахарноглазые девушки. Но это была Мария Каллас.

— «Сельская честь»! — ликовал Гвидо, заглядывая в глаза художнику-велосипедисту.

Он нашел удлинитель и включил свое новое радио. Первым через колонки прорвался голос его богини. Звуки рассыпались как роса, которая ложится на траву, предвещая чудесный приход голубого утра. Гвидо застыл, вслушиваясь в чистейшие ноты. Он знал оперу Масканьи почти наизусть, мог как дирижер задавать ритм любому инструменту, но сегодня различил обертоны, которых никогда прежде не улавливал, услышал кристальное звучание голосов, которое терялось в мешанине призвуков его старого радио. Гвидо заново узнавал свою любимую оперу.

Лючии казалось, что и она узнала эту мелодию, хотя никогда раньше ее не слышала. Девочку переполняли чувства, и она не могла их сдержать.

— Это знак! — воскликнула Лючия, глядя на Гвидо счастливыми глазами.

— Какой знак? Знак чего? — спросил Шагалыч.

— Ангелы!

Гвидо бросил на них суровый взгляд, призывающий замолчать, причем немедленно. Лючия поняла, что сейчас лучше слушать, чем говорить. Но ее друг был менее догадливым:

— Хочешь, чтобы я нарисовал ангелов на твоем велосипеде?

— Да, хочу…

— Вместе с цветами и шарами?

— Да! Да!

— А это не будет перебор?

— Это будет шедевр…

Польщенный Шагалыч широко улыбнулся и стал по стойке «смирно», как послушный новобранец. Потом браво зашагал к своему войску из кисточек и красок и тут же принялся за работу.

Лючия мгновенно оказалась рядом.

Мария Каллас сделала быстрый глубокий вдох перед тем, как в последний раз призвать своего ангела, самого красивого из тысячи небесных ангелов. И Гвидо услышал, как ее прозрачное дыхание растаяло в воздухе.

— Эмма, ты должна мне помочь.

Голос Греты звучал приглушенно и мягко, как голос маленькой робкой девочки.

— Только если ты мне расскажешь, что вы натворили с Ансельмо в тот вечер, — ответила Эмма, делая громче звук в телефоне, чтобы не пропустить ни малейшей подробности. — Ты так внезапно исчезла. Так нельзя. Это не очень вежливо. Это бестактно, чтобы не сказать хуже…

Тактичность не относилась к числу достоинств, которые Грета Бианки ставила на первое место. Что же до вежливости…

— Я ничего тебе не расскажу, — отрезала она по обыкновению резко и четко. Но потом ее голос снова изменился: — Может, как-нибудь потом… не сейчас.

— Грета, у тебя все хорошо?

Вздох. Короткое молчание.

— Да. То есть нет. Не знаю.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего. Пока ничего.

В ее словах слышалось что-то странное. Хрупкое и нежное.

— Давай встретимся? Хочешь?

— Да. Я приеду к тебе.

— На велосипеде?

— Нет, на ковре-самолете.

Похоже, все не так плохо, если Грета способна на свои обычные штучки.

— Я буду у тебя через полчаса.

— Хорошо.