Естественно, все это выкладывалось от случая к случаю, к той или иной ассоциации. Таня просто не понимала, какие могут быть тайны от любимого человека. Возможно она и не была бы такой откровенной, но Никита был потрясающим слушателем — внимательным, сочувствующим понимающим. И нельзя сказать, чтобы он был, в свою очередь, как-то скрытен. Нет, он охотно и увлекательно рассказывал, отвечал на все ее вопросы, отмалчиваясь лишь тогда, когда Таня заводила речь о сестре Никиты и о Павле — ее муже. Только получалось как-то так, что рассказы были не о нем самом, а о чем-то побочном, хотя и интересном, а ответы мало что проясняли. Впрочем, Таня не требовала от него столь же исчерпывающей откровенности — куда важнее было то, что он здесь, рядом. Нежный и внимательный, неожиданный и ловкий. Неспособный наскучить, оказаться в тягость или не к месту.

Тане казалось, что именно такого она ждала всю жизнь.

И еще — она знала, что никакими силами не сумеет надолго удержать его. Более того, чем больше станет прикладывать к этому сил, тем быстрее и окончательное его потеряет. Откуда взялось у нее такое убеждение, она не знала — было, и все.

Так, она знала, что она у него не одна. В этом убеждали ее и синяки от засосов и царапины на его теле, и слабый аромат чужих духов — неприятный, тягучий, неженственный. Она запрещала себе зацикливаться на этом, свое от него она получала сполна, и если у него еще оставались силы на другую — что ж, пускай. Вон у Ваньки за все годы супружеской жизни никого, кроме нее, не было, а толку?

Кстати, у Ваньки с новой его пассией недолго продолжалось. Про это ей от Марины Александровны было доподлинно известно. Возвратился ее юридический муж к родителям, как собака с поджатым хвостом, ободранный, насквозь больной от многомесячного пьянства. Рухнул в беспамятстве прямо на пороге, а когда откачали, родители определили его в лечебницу возле Удельной, закрытую, с решетками на окнах и дверях, с обыском всех посетителей. Была она там, на мужа полюбовалась — ничего хорошего. Отощавший, заросший, глаза дикие. Ее поначалу не узнал, а узнав, начал клянчить водочки или колес. Она убежала тогда, было и жалко его до слез, и тошно…

Впрочем, Таню это волновало недолго. Она была счастлива: у нее был любимый человек, была захватывающая, тяжелая но невероятно интересная работа. Общение со знаменитыми актерами, постоянное постижение тайн мастерства, разъезды, калейдоскоп впечатлений — были даже такие два месяца, когда она умудрялась сниматься в трех фильмах одновременно. Имя ее уже стало появляться в печати, а в «Советском экране» вышла развернутая и вполне благожелательная статья о ее недолгом еще творческом пути с ее фотографиями в ролях Каролины Собаньской и Александры Коллонтай…

Переливчатый телефонный звонок прервал очередной ритуал пробуждения «сладкого зуя».

— Вот черт! — досадливо сказала Таня. — Не снимай.

— Пожалуй, надо, — сказал Никита. — Не забывай, какой сегодня день. Могут звонить с самых заоблачных высот с последними распоряжениями. Да и мне может один человечек звякнуть. Он снял трубку.

— Алло!

На лице его Таня увидела не шибко радостное удивление.

— Это ты, надо же… Как узнала? Впрочем, неудивительно… Оттуда звонишь, или снова в седле?.. Понятно… Да? Это окончательно?.. И что?

Он замолчал, слушая, лицо его расплывалось в зловещей, неприятной ухмылке.

— А лысого промежду тут не хочешь ли? По всем документам она моя, и фига ты у меня ее получишь. Если жить негде, так и быть, я же не изверг какой, вот завтра въезжай, только сегодня не смей.