|
Она поднимает букет, насчитывает двадцать одну ветреницу и входит с ним в квартиру. — Кому бы это могло предназначаться? — вопрошает она. Вера снова краснеет, краснеть она не разучилась и тянется взять букет, но Пра не отдаёт. — Карточки нет. Может, они мои или Болеттины. — Не дури! — хмурится Вера. — Отдавай! — Но Пра не собирается упускать нечастого шанса нежданно поразвлечься. — Болетта! — кричит она. — У тебя завёлся тайный воздыхатель? Это он заваливает половик за дверью цветами? — Болетта качает головой, а Вера обегает бабушку, хватает букет и вырывает его с внезапной яростью, опять наполняя дом колючей тишиной. Цветы Вера ставит на окно в синюю вазу. И замирает там, глядя в окно. Болетту подкосил очередной приступ телеграфной болезни, она лежит. Пра пробует «Малагу», проверяя, можно ли её пить. Выяснив, что вполне, несёт стаканчик Вере. — Теперь твой черёд ждать? — вздыхает она. — Я никого не жду, — отрезает Вера. — Вот это самое правильное. — Старуха целует её в щёку. — Цветы неказистые, зато он точно нарвал их своими руками.
Однажды, уже когда Эстер перебралась в комнату с одним соседом в «Мемориал» Принца Августа на Стургатен, уступив свой киоск в подворотне напротив церкви нам с матерью, я попробовал выпытать у неё, что всё-таки произошло в тот день, когда Арнольд Нильсен покорил на своём авто подъём от Майорстюен до Киркевейен. — Произошло? — переспросила Эстер. — Разве что-то произошло? — Ну да. Он встретил маму. — Эстер огорошила меня быстрым и ясным взглядом. — Любовь — дело случая, ведь правда? — сказала она. Я улыбнулся: — Да ну? — Она пожала плечами, и я понял, что она вернулась в свои потёмки. — Отец твой оказался нехорошим человеком, — прошептала она. — Хотя чулки эти окаянные у него были взаправду. Ибо когда Арнольд Нильсен в третий раз нарисовался на Киркевейен, непосредственно в праздник, 8 мая, в кармане костюма у него лежал плоский пакетик, но он не кладёт его под дверь, а решительно звонит в надежде, что безыскусные цветы проторили ему дорогу. Открывает Пра. — Однако, — говорит она и даёт ему войти. Арнольд Нильсен кланяется. — Невзирая на всю чрезмерность обращения к вам именно сегодня, всё же позволю себе спросить без обиняков: ваша внучка дома? — У нас все дома, — отвечает старуха. Арнольд поворачивает голову: двери между комнатами распахнуты, и в глубине, в гостиной, он видит Болетту, Фреда и Веру за праздничным столом, пламя зажжённых свечей едва различимо в свете солнца, падающего в высокие окна с таким напором, что стёкла подрагивают. Все смотрят на Арнольда Нильсена, а у него при виде этого зрелища — Веры, её сынишки, её мамы, цветов, которые он сам нарвал, падает сердце, он прижимает к глазам ладонь и плачет, если только это не солнце и кипенная накрахмаленная скатерть ослепили его. Затем Пра провожает его в гостиную, и ему дают место за их столом. Сперва висит тишина. Фред опрокидывает стакан и вот-вот сорвётся в крик. Болетта прикрывает лужу своей салфеткой, но Вера всё же уходит на кухню за тряпкой. Тогда Пра открывает рот: — И что привело вас сюда? — На секунду Арнольд Нильсен теряет дар речи, ему неловко, он смущён. Кое-как справившись с собой, он ответствует: — Вы сами привели меня сюда. — Пра морщит лоб и обдумывает чудной ответ. Тем временем Болетта спрашивает: — Почему вы не снимаете перчатки? — Арнольд Нильсен вздыхает. — Мне не хотелось бы испортить вам аппетит. Немецкая мина в Финнмарке разнесла мою руку, как камень в каменоломне. — Покажи, — выпаливает Фред. Но тут возвращается Вера и принимается подтирать на полу лужу сока, накапавшую со стола. |
