|
Но тут возвращается Вера и принимается подтирать на полу лужу сока, накапавшую со стола. Пра теряет терпение: — Генеральную уборку оставим на потом! У нас гости! — Наконец Вера возвращается за стол, она дышит как паровоз и едва не задувает свечи. — Спасибо за цветы, — говорит она. — Они лишь затеняли землю без пользы дела, и я сорвал их, — отвечает он. Прабабка оборачивается к Болетте и шепчет, громко, чтоб все услышали: — Он разговаривает, как в том романе, которым мы растопили камин однажды. — Вера вешает голову и едва не опрокидывает и свой стакан, но Арнольд Нильсен заливается хохотом. — Золотые слова. Дело в том, что я бегло говорю параллельно на трёх языках. На норвежском, американском и рёстском. — Они выкатывают глаза. — Рёстском? — переспрашивает Вера. Арнольд Нильсен нимало не торопится с ответом. — Если перевести ветер в человеческую речь, наполнить его музыкой и расцветить красками, вы услышите, насколько это вам дано, мой родной язык. — Арнольд Нильсен погружается в меланхолию и задумчивость. — Я родился на краю моря в местечке под названием Рёст, — говорит он тихим обезжиренным голосом. И тут вспоминает, что явился не с пустыми руками. Он извлекает пакет из кармана и кладёт его перед Верой на скатерть. — Подарки женщинам этого дома! — возвещает он, оглядывая стол. Вера бережно разрывает бумагу, даже Пра подвигается ближе, и они замолкают при виде подношения, пристыженные. — Что это? — спрашивает Фред. Это три пары нейлоновых чулок из Дании. Вера щупает их, они мягкие, приятно пальцем погладить. — Большое спасибо, — только и может сказать Вера. И смотрит на Арнольда Нильсена, а тот купается в такой глубокой и такой детской благодарности. Болетта хочет потрогать тоже, а прабабушка Пра наливает стакан «Малаги» и двигает его через стол. — А живёте вы с чего? — спрашивает она. — Вряд ли с одних цветов и чулок? — Я живу с жизни, — отвечает Арнольд Нильсен. Этим ответом Пра довольна не больше, чем прежним. — Живёте с жизни? И как? — Арнольд Нильсен опускает глаза. Перед ним полный стакан. — Спасибо, — говорит он. — Но я и сегодня за рулём. — Не притронувшись к «Малаге», он поворачивается к Фреду, тот не кричит, а встречает его взгляд с мрачной решимостью. — Ты маму спросил? — Фред кивает. Арнольд Нильсен кладёт ему на плечо изувеченную руку: — И тебе разрешили?
И вот они едут в горку в сторону заказника Фрогнерсетер, Арнольд Нильсен сидит на подушке и внимательно следит за приборами, потому что уезжать от дома можно максимум на двадцать пять километров, сегодня его дом — Киркевейен в Осло, а законы Арнольд Нильсен чтит. Но сегодня двадцати пяти километров довольно с лихвой, это сказка, кругосветка, верх опущен, и Вера с Фредом сидят сзади на ветру, на солнце, на скорости. Арнольд Нильсен тормозит у знаменитой смотровой площадки, огибает машину, галантно распахивает перед Верой дверцу, и они присаживаются на скамейку, а Фред оккупирует заднее сиденье. Они прогуливаются, сперва молча. Потом смотрят далеко вниз на город, который лежит под ними в солнечном мареве. Все дома утыканы флагами. Четыре года, как кончилась война. — Жизнь налаживается, — заявляет Арнольд Нильсен и придвигается к Вере. Она отодвигается, но он повторяет манёвр, и в конце концов она уступает ему, теперь они сидят, тесно прижавшись, он жалеет только, что сел не с той стороны, а то мог бы снять перчатку со здоровой руки и, не исключено, погладить её по волосам. — Спасибо, — кстати говорит он. Ещё движение, и скамейка бы кончилась. И Вера хохочет, она сдалась, и мне нравится думать, что этот смех бы |
