— Некогда мне было в окна смотреть, — проворчала бабушка. — Я уборку делала.

Лета осеклась. Стало как-то холодно. Она ощутила, как опускаются руки. Так часто говорят — «руки опустились», а в ту минуту Лета почувствовала это на самом деле…

Когда бабушку хоронили, Лета всё время думала о том дне. Бабушка так и не увидела Полудённое Море. Лете казалось, что это самая большая несправедливость, случившаяся с бабушкой за её долгую жизнь.

— Посмотрите на рыбок, Леточка.

— Что?

Павел Григорьевич огладил бороду.

— Мы давно хотим купить большой экран, чтобы на нём рыбок показывать. Но никак этот экран в бюджет не укладывается. Вот пойдём на «Зубареве» этим летом, выловим нашу квоту, продадим — может, и на экран останется.

«Рыбками» оказались фотографии. Слева были знакомые по школьным учебникам изображения глубоководных рыб — с жуткими пастями, уродливыми черепами, нелепыми наростами на телах. Те, что справа, выглядели столь же причудливыми, но куда красивей. Изящные ряды костяных щитков, лучевидные плавники, шипастые веера…

— Это рыбы с тех же глубин, но полудённые. Там ведь совершенно другая флора и фауна…

Лета не подавала виду, но её уже начало понемногу грызть нетерпение. Она работать пришла, а не рыбок разглядывать.

— Павел Григорьевич, а что за обзор надо перевести?

— Ах, да-да!.. Простите, — он заулыбался. — Пойдёмте, я вам машину включу и всё покажу.

Лета не сразу догадалась, что «машина» — это просто компьютер.

Они заторопились обратно и скоро вернулись в фойе. Дама-администратор коротко подняла и опустила голову: она была занята — что-то сосредоточенно вписывала в журнал.

— А вы всё-таки посмотрите фотоальманах, Леточка! — вспомнил Павел Григорьевич и чуть ли не за рукав потянул Лету к столу. Лете стало уже окончательно не по себе. Сдерживая раздражение, она покусала губу.

— Не надо, — постаралась она сказать как могла убедительно и вежливо. — Не надо, не сейчас, Павел Григорьевич, я посмотрю вечером, после работы…

— Не в работе смысл жизни.

— Павел Григорьевич! — Лета топнула ногой, не зная, смеяться или разозлиться. — Это мой первый в жизни рабочий день! Я хочу немножко поработать. Это для меня новое и необычное занятие.

Дама-администратор расхохоталась, и Павел Григорьевич засмеялся вслед за ней.

— Хорошо-хорошо, — покивал он. — Раз так, то конечно.

Он направился в сторону, Лета обернулась за ним — и вздрогнула.

— Вадим!

Он остановился на полушаге, удивлённый не меньше, чем Лета. Он только что вышел из тёмного закоулка. Лете подумалось, что в здании института до странности много тёмных закоулков и тесных коридоров, ведущих неведомо куда… Как всегда, Вадим был в снежно-белой рубашке, с золотой булавкой на галстуке, и страз на этой булавке отбросил яркий лиловый блик. У Леты пересохло во рту. Они давно не виделись, почти поссорились, и теперь ей снова бросилось в глаза, какой же Вадим красивый. Очень взрослый и очень красивый. Как большой седой зверь. Красивей всего была выправка — прямая спина, высоко поднятая голова…

— Лета?

Он приблизился быстрым шагом.

— Извините… — Павел Григорьевич стушевался и попятился куда-то за стойку администратора.

— Как ты тут оказалась?

— Я тут работаю, — Лета просияла.