— Мое место в Бутове.

— Нет, где ты раньше жил, Замоскворечье: Обводной канал, набережные Москвы-реки, переулки… Похоже, правда?! Нас тоже оттуда скоро выселят. И тоже в Бутово. Так что же у нас выходит?

— Что Гришкин двойник, возможно, общался со «своей» теткой.

— Завтра же это необходимо выяснить. Но тогда возникает вопрос: что за наследство?

Я молчал.

— Не знаешь? — улыбнулась Глинская. — Ведь у нас есть ключ ко всей этой истории. С чего все началось?

— С блокадного периода, — догадывался я.

— Да. И ответ именно там! Иннокентий останется верен себе во всех жизненных извивах. Какова была роль Марины в период блокады? Отвечай!

— Кричать: агу, — ответил я.

— Что-что? А ну-ка, повтори!

Не успел я рта открыть, как Глинская смахнула снег с оконного карниза, запорошив меня с ног до головы.

— Повторяй-повторяй! — смеялась она.

— Агу-агу, — повторил я, отряхиваясь.

— Теперь давай на машине кататься! — Глинская сделала серьезное лицо. — Вон на той… — Она кивнула на первый попавшийся на глаза «жигуленок» с холмиком снега на крыше.

— Открывай.

— Что? — дурашливо возмутилась она. — Думаешь, не открою?

Она, глядя на меня, вытащила из своей сумки длинный пульт и, наставив его на машину, пощелкала кнопками. И к моему удивлению, «жигуленок», пикнув и мигнув фарами, отомкнул дверь.

— Прошу, — дурачилась Глинская, — на водительское кресло. Как проводки зажигания соединить, надеюсь, знаешь?

Она шагнула к «жигуленку».

— Стой! — Я поймал ее за плечо. — Закрой машину. И пошли отсюда.

— Не за тем я ее открывала! — Глинская скинула мою руку. И вдруг обернулась, глядя на меня торопливо и мучительно, точно пытаясь запомнить перед долгой разлукой.

Мы перешли еще одну замерзшую реку и вскоре были у Глинской. Эта ее квартира странным образом походила на московскую. Мы сидели в комнате, также беспорядочно заставленной старой мебелью. Глинская разливала чай, а я скачивал на ее ноутбук лист за листом художества Репина…

— …Блин, голимого, — смеялась Глинская.

Работы оказалось больше, чем я думал. «Фуфел» и в самом деле «понарисовал» — почти везде внес изменения, но особенно в туалеты.

После чая я сел за работу. Глинская ушла в дальний угол комнаты.

— Итак, роль Марины в блокадный период мы выяснили, — неторопливо продолжала она, забравшись в кресло и сцепив пальцы на колене. — Что нам это дает?

— Ничего, — предположил я.

— Нет, дает. Ведь со своим «агу» она не могла существовать автономно.

— Ее мать! — догадался я.

— Точно! Теперь мы выявили автономию: мать — дочь. Дочь отбрасывается. Остается мать! Итак, мать во время блокады работала в госпитале. И на этот госпиталь мы и должны перенести самое пристальное внимание. И рассмотреть: что же там могло случиться?

— Все, что угодно, — зевнул я. — Кто же знает…

— Смотри, — перебила Глинская. — В этот госпиталь попадали вначале только военные, а потом все подряд. То есть мирные жители славного града святого Петра. Так? Какими они туда попадали? Сытыми и здоровыми? Нет! Больными и голодными. Мотаешь на ус?

— Мотаю. — Мне было трудно гнаться за двумя зайцами — рисовать и кумекать про какой-то госпиталь.

— А в состоянии болезни и голода человек готов отдать все за насыщение и исцеление. — Глинская, мечтательно запрокинув голову, глядела на тени на потолке.