– Какая же ты старая, – жарко заспорила со мной Ирка, с которой мы воссоединились после обеда: узнав, что мы с Даней во второй половине дня безлошадные, она сама вызвалась поработать для нас извозчиком. – Вот Пугачева – та старая. И Ротару тоже. И Аллегрова.

– А это кто, я не знаю? – встрял Даня.

– Дитя! – высокомерно сказала ему Ирка, не замечая, что сама себе противоречит. – Кого ты вообще знаешь? А я, представь, еще помню Розу Рымбаеву и Кола Бельды!

– Про них я тоже не слышал, – не стушевался Даня.

– Сик транзит… Что там транзит, Лен, я забыла?

– Глориа мунди, – подсказала я ей и объяснила напарнику: – Ты знаешь песню, Кола Бельды – это «мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним и отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю… Эгей!».

– Эгей, – согласился Данила и сморщил нос так, что тот сделался цвета морковки, поскольку просветы между бесчисленными веснушками почти пропали. – Вот только как это – сначала, утром, мы поедем, а уже потом ворвемся в зарю? Заря – это свечение неба перед восходом и после заката солнца, собственно, утро с нее и начинается. То есть либо мы поедем и помчимся еще ночью, либо врываться будем уже в закат…

– А? Видала? – я победно посмотрела на Ирку. – Логик!

– Не худший представитель молодого поколения, – снисходительно согласилась подруга. – Так вот, о старости. Вы знаете, что Всемирная организация здравоохранения и ООН в качестве верхнего предела молодости установили сорок пять лет?

– Так мы с тобой совсем недалеко ушли от этого возраста! – обрадовалась я.

– А я о чем тебе говорю? Не смей называть себя старой теткой, имей уважение к ООН и ВОЗ.

– Кстати, сын Антиповца и родители его жены – практически ровесники, им по сорок – сорок пять, – припомнила я в тему.

– Молодежь еще! – отозвалась Ирка. – Успеют еще красиво пожить на унаследованные от покойного капиталы.

Мы ехали к матери Валентины Антиповец, Людмиле Витальевне Гришиной. Эта приятная дама на удивление легко согласилась пообщаться со съемочной группой в рамках журналистского расследования.

Признаться, меня это несколько удивило. Мне представлялось, что мать погибшей девушки будет убита горем и уж точно не захочет говорить на камеру.

Я перестала удивляться, когда увидела Людмилу Витальевну. Та была хороша, свежа, ухожена и не выглядела расстроенной. Хотя старательно хмурила аккуратно нарисованные в тату-салоне брови и опускала уголки губ мышиными хвостиками.

– Здравствуйте, здравствуйте, проходите, проходите… Такое горе, такое горе… Тапочки вот тут, под табуреточкой… Чай, кофе? Я пирог испекла, – хозяйка встретила нас на пороге и, заботливо оделив всех домашней обувью, препроводила в гостиную.

При упоминании пирога Даня вопросительно посмотрел на меня. Я покачала головой: мы все же не с дружеским визитом пришли, воздержимся.

– Просто поговорим, если позволите, – ответила я Людмиле Витальевне.

– Да разве я могу не позволить? Такое горе, страшная трагедия, они умерли вместе, в один день, – хозяйка вздохнула, жестом пригласила гостей располагаться на длинном кожаном диване, сама села на стул, который был помещен на середину комнаты заранее и очень грамотно: чтобы сидящая на нем персона предстала в наилучшем свете.

Мы с Даней снова переглянулись, а Ирка, в телевизионной кухне не разбирающаяся, ничего не заметила, скромненько забилась в уголок дивана и уже оттуда с интересом оглядывала комнату.