Она научилась скрывать тоску, загоняя ее глубоко внутрь. Отворачивается от младенцев, избегает открытых ворот начальной школы в половине четвертого, откуда выбегают дети, кидаясь в объятия родителей, которые суют их в машины и едут домой к детским телевизионным программам, вкусным ужинам, веселой борьбе в постели перед сном. Это не для нее. Этого у нее никогда не будет. Ее ребенок — Лайам, избалованный переросток, требовательный и неблагодарный, играющий на ее любви, разбивающий ей сердце. И прощаемый, вечно прощаемый. Потому что нет выбора. Ничего нет, кроме пустоты.

Поэтому тошнота по утрам наверняка объясняется страхом перед прибытием почты. Никому не нужное психосоматическое явление. Сегодня одни письма. Никаких подозрительных пухлых пакетов. Слава богу!

— Все тебе, — сказала Салли, вручая письма мужу. Сколько бы раз она себя ни уверяла, что это не должно, не может повториться — почтовые служащие внимательно следят, злоумышленники после первой промашки откажутся от дальнейших попыток, — никогда, никогда больше не вскроет она корреспонденцию, которая не адресована ей лично. Не потому, что предпочитает рисковать Лайамом, а просто боится, и все!

Доедая мюсли из миски, он с ворчанием взял конверты. Салли почуяла легкое раздражение, не услышав «спасибо». В последнее время Лайам часто ее раздражает по всяким мелочам. Возможно, всегда раздражал. Возможно, особенно начал раздражать после взрыва. Лучше взглянуть правде в лицо — он действительно невоспитанный. Если б не образование, был бы обыкновенным хамом. Она не обязана с этим мириться. Не станет мириться. Через много лет червь сомнения зашевелился. Возникли серьезные мысли.

Однако она в который раз смирилась, шагнула к плите:

— Подавать яичницу?

Он не ответил, она и не ожидала. Лайам доел мюсли, Салли стала накладывать на тарелки еду. Услышав поток ругани, остановилась, испуганно оглянулась со сковородкой в руках.

— Проклятые сволочи! — Он держал в руке листок бумаги. — Чокнутые придурки! — Пальцы дрожат, лицо побагровело от ярости.

Тошнота вернулась, стиснула желудок, охватила с головы до ног.

— Что?.. Опять анонимка?

Нет, нет, только не это! — мысленно взмолилась Салли. Какая-то ошибка…

— Очередная. Неграмотная, оскорбительная. Фактически две. — Лайам взмахнул листком. — Хотя первое письмо подписано. От какой-то сумасшедшей. Как ее… Гудхазбенд. Живет на другом конце деревни в большом безалаберном доме. Без угроз, но с ханжескими моральными наставлениями, типичными для среднего класса.

— От Ивонны? — Салли взяла себя в руки, поставила сковородку, подала на стол две тарелки, села напротив Лайама, развернула салфетку. — Ну?

— Что? А… смотри. Снова наклейки.

Он передал ей одно письмо. Лист дешевой линованной бумаги вырван из блокнота, верхний край неровный. Слова вырезаны из газеты и наклеены. Подписи нет.

В ДРУГОЙ РАЗ МЫ ТЕБЯ ДОСТАНЕМ

Вместо тошноты нахлынула злость.

— Как они смеют! — воскликнула Салли. — Как смеют нас преследовать? — Она взглянула на мужа. — Передашь полиции? — Это не вопрос. Передаст, или она сама это сделает. Никаких разговоров. Дело зашло достаточно далеко. Даже слишком.

Судя по выражению, Лайам думал так же. Глаза горели, ярко выделяясь на бородатом лице. Салли уже отмечала: если он сбреет бороду, с ним будет легче спорить. Но впервые увидела за густой темной порослью трясущиеся губы и подбородок.

Испугался, поняла она. Испугался письма. Она с недоумением ощутила непонятное, почти радостное волнение.

Он согласно кивнул:

— Передам. Позвоню тому самому суперинтенденту.