|
— Jamais, au grand jamais! meme dans ses plus beaux jours, elle n’a еtе fetеe de la sorte! — говорила статская советница Глумова, вспоминая об этом торжестве невинности. — Просто даже как будто она не Бламанже, а какая-нибудь принцесса! — прибавлял от себя действительный статский советник Балбесов. Даже кучера долгое время вспоминали, как господа ездили «Бламанжейшино горе утолять» — так велик был в этот день съезд экипажей перед ее домом. — Вы, пожалуйста, душечка, к нам по-прежнему! — убеждала Надежду Петровну предводительша Веденеева. — Вы знаете, как мы были привязаны к тому, что для вас так дорого! — прибавляла советница Прохвостова. — Вы знаете, как мы ценим, как мы понимаем! — перебивала статская советница Глумова. — Mais venez donc diner, chere… sans cеrеmonies! — благосклонно упрашивала действительная статская советница Балбесова. — И чем чаще-с, тем лучше-с! — присовокуплял действительный статский советник Балбесов, поглядывая на помпадуршу маслеными глазами, — горе ваше, Надежда Петровна, большое-с; но, смею думать, не без надежды на уврачевание-с. Немало способствовало такому благополучному исходу еще и то, что старый помпадур был один из тех, которые зажигают неугасимые огни в благодарных сердцах обывателей тем, что принимают по табельным дням, не манкируют званых обедов и вечеров, своевременно определяют и увольняют исправников и с ангельским терпением подписывают подаваемые им бумаги. Припоминали, как предшествовавшие помпадуры швыряли и даже топтали ногами бумаги, как они слонялись по присутственным местам с пеной у рта, как хлопали исправников по животу, прибавляя: — что! много тут погребено всяких курочек да поросяточек! как они оставляли городничих без определения, дондеже не восчувствуют, как невежничали на званых обедах… и не могли не удивляться кротости и обходительности нового (увы! теперь уже отставного!) помпадура. А так как и он, поначалу, оказывал некоторые топтательные поползновения и однажды даже, рассердившись на губернское правление, приказал всем членам его умереть, то не без основания догадывались, что перемена, в нем совершившаяся, произошла единственно благодаря благодетельному влиянию Надежды Петровны. — Нет, вы подумайте, сколько надо было самоотвержения, чтоб укротить такого зверя! — говорили одни. — Ведь она, можно сказать, всякую его выходку на своем теле приняла! — утверждали другие. — Да-с, это искусство не маленькое! Быть ввержену в одну клетку с зверем — и не проштрафиться! — прибавляли третьи. И таким образом, и старый помпадур, и сама Надежда Петровна, и даже надворный советник Бламанже — все действовало заодно, все способствовало, чтобы привязать к ней сердца обывателей. Так что, когда старый помпадур уехал, то она очутилась совсем не в том ложном положении, какое обыкновенно становится уделом всех вообще уволенных от должности помпадурш, а просто явилась интересною жертвою жестокой административной необходимости. Одно только казалось ей странным: что в ее существовании вдруг как будто некто провел черту и сказал при этом: «Отныне быть тебе по-прежнему девицей!» Однако, как ни велика была всеобщая симпатия, Надежда Петровна не могла не припоминать. Прошедшее вставало перед нею, осязательное, живое и ясное; оно шло за ней по пятам, жгло ее щеки, теснило грудь, закипало в крови. Она не могла взглянуть на себя в зеркало без того, чтобы везде… везде не увидеть следов помпадура! — Противный ты, помпадурушка! нашалил и уехал! — говорила она, томно опускаясь на кушетку, а слезы так и сыпались крупными алмазами на пылающие щеки. Надворный советник Бламанже обыкновенно ловил такие минуты на лету и неслышно, словно у него были бархатные ноги, подползал к кушетке. |
