— Ишь ты… — донеслось откуда-то снизу. — Видать, хорошие у ведьмы девки, ежели богиня благословила…

Стася вздрогнула.

— Я не при чем!

Кажется, ей не поверили… оставалось лишь надеяться, что никому-то здесь не придет в голову пристроить пару-тройку девиц Стасе на воспитание. Для улучшения, так сказать, хорошести.

Камень опять засмеялся.

И выпустил стаю полупрозрачных бабочек, которые, судя по застывшему лику жреца, никак-то в регламент действия не вписывались. Бабочки закружились, завертелись над Стасей.

— И к ведьме-то… к ведьме богиня…

— Знать, ведьма хорошая…

— …ой, чего ты там говоришь! Ведьмы хорошими быть не могут…

Стася и сама не поняла, как спустилась и прошла через толпу — люди спешно расступались, и не нашлось никого-то, кто бы решился заступить ей дорогу.

Кроме князя.

— Что это вообще было? — Радожский вдруг материализовался перед Стасей. — Что вы опять натворили?

— Ничего, — Стася чувствовала себя… немного веселой. И потому поймала особенно крупную бабочку, которую и всучила князю. — Это вам.

— Мне?

— Божественное благословение. Мне кажется, лишним не будет.

— Вы… — Радожский отчего-то покраснел густо-густо. Давление у него скачет, что ли? — Вы… вы не понимаете, что делаете!

— Не понимаю, — согласилась Стася с немалой охотой.

— Вы… совершенно безнадежны!

— Именно, — она кивнула, подтверждая, что так оно и есть. И вторую бабочку сунула Ежи, который, в отличие от князя, сопротивляться не стал. И строить из себя тоже невесть что. Но руку подал. И сказал:

— Думаю, вам стоит отдохнуть.

А то… кто бы знал, до чего тяжелая эта вещь, божественное благословение. По мозгам круче шампанского шибает.

Оказавшись в библиотеке, Ежи испытал преогромное, ни с чем не сравнимое облегчение, будто бы наконец освободился из тисков толпы. И ведь странное дело, люди, словно чуя его инаковость, Ежи сторонились, расступались перед ним, а все одно. Он кожей чувствовал их рядом, и ладно бы только людей, но ведь и мыслишки их, и страстишки, и все-то дурное, мертвое, что есть в каждом.

А в толпе оно будто ожило, зашевелилось, норовя слится одно с другим.

Нет уж… в доме ему поспокойнее.

— Странно это, — почти миролюбиво произнес Радожский, когда Стася поднялась к себе.

— Странно, — Ежи согласился охотно.

Все странно.

И чем дальше, тем оно… страньше? Странней?

И ладонь почесал, которая огнем горела, ибо бабочка, Анастасией переданная, взяла и эту самую ладонь обожгла, а потом огнем же забралась под кожу. И судя по тому, как нервно скребется князь, и ему божественной благодати досталось.

— Я не о том, — он опустился в кресло, сгорбился и голову сдавил ладонями.

— Треснет, — на всякий случай предупредил Ежи.

Вот не то, чтобы он о князе беспокоился. Не хватало еще. Просто… Анастасия расстроится. Она добрая. И жалеет этого вот, проклятого. А Ежи не жалеет, но надо ему придумать, как сладить с проклятьем, которое, встретившись с тонким миром, несколько ослабло, но никуда-то не исчезло. Вон оно, шевелится, растревоженное, копошится, и князь должен чувствовать это копошение.

Но не так, как Ежи.

— Пускай… всем только легче станет.

— Думаешь?

— Уверен, — князь мотнул головой.