Оттого она нос задрала и горделиво этак ступила, сказав:

— Я папеньке пожалуюсь!

За нею и прочие потянулись, только Соколова, остановившись рядышком, сказала с укором:

— Ты чегой это других девок таскаешь?

— В силу привычки, — честно Мишанька ответил. — И вообще… это жена.

Соколова задумалась.

А после сказала:

— Тогда ладно, если жена… жену можно. Ты её водой облей, тогда и очуняет.

— Спасибо, — Мишанька поглядел на руку. — Иди уже, а то…

Чужая волшба кусалась. Будто в кулаке Мишанькином жук сидел, возился, царапался, силясь наружу выбраться, того и гляди вцепиться во всю силу.

И… что делать?

Выпустить?

А ну как вправду случится беда… то есть, случится она точно, но сколь бедовою будет, Мишанька не знал. Удержать… удержать беду он тоже не сумеет.

Кулак изнутри распирает.

А…

…зато во дворе никогошеньки, кроме их с Аглаею. Ушли. Сгинули. И… и теперь надо бы еще, чтоб Аглаюшка очнулась, чтоб тоже… а то чего ей помирать-то?

Волшба затихла.

Аглая открыла глаза, теперь, правда, взгляд был осмысленным.

— Они идут, — сказала она, цепляясь за Мишаньку обеими руками.

— Кто?

— Хазары… те, что на дне озера спали. Проснулись… их отпустили… та, что стерегла слово, ей позволено было уйти, вот они и очнулись.

Мишанька мало что понял, но на всякий случай кивнул. И спросил заодно уж:

— А с этим что делать?

Тонкие ладони Аглаи накрыли кулак. Она улыбнулась так, виновато, и сказала:

— Я теперь все знаю.

— Все — это много… я вот ничего, похоже, и не знаю.

— Знаешь, конечно. И… ты на меня больше не злишься?

— Нет.

Сложно злиться на кого-то, удерживая в руках зло. Может, древнее, может, не очень древнее, но все-таки. Правда, от ладошек Аглаи исходило тепло, заставившее заклятье попритихнуть.

— А ты на меня? — спросил Мишанька, в глаза глядючи. — Не злишься? Я был не самым хорошим мужем.

— Нет, — она покачала головой. — Дай это сюда…

— Но…

— Не бойся, — она улыбнулась ласково-ласково, как в тот день, когда стояла с ним перед алтарным камнем, и жрец читал молитву, испрашивая благословения.

Тогда еще свет лился сквозь высокие окна.

И случайно залетевшая бабочка порхала над Аглаиной головой. Тогда это показалось хорошей приметой… не след приметам верить.

— Я не боюсь. Не за себя.

Все ж таки Мишанька — воин. В каком бы ни был обличье, а… Гурцеевы всегда служили, что царю, что людям. И стыдно, неимоверно стыдно, что понял это Мишанька только теперь.

— Мне не повредит, — она коснулась лица. — Меняется…

— Что?

— Ты… отдай, ведьме оно не страшно, а вот магу касаться не след. Не бойся… знаешь, когда-то давно все началось именно с того, что ведьма полюбила мага. А маг ведьму. Потом он стал не магом, сменял одну силу на другую… но тоже не сам.

Руки разжались.

И Аглая споро похватила черный дым, смяла его, стерла, поднесла к губам и подула.

— Вот так-то, — сказала она. — Маг умирал. А она не хотела отпустить его. И поднесла воды… есть вода живая, а есть мертвая. И всегда-то они рядом, никогда не узнаешь, которая у тебя. Ему досталась мертвая.

— И… он умер?

— Нет, но получил иную силу.