— Я ни в чем тебя не упрекаю, Том.

— Да при чем тут я? Мы же говорили об Орионе.

— Ты прав, мы говорили об Орионе.

— Он остается моей главной версией, потому что он не оставил записи в книге соболезнований. Этот человек с каждым здоровается так, словно видит великое чудо, и он всем на свете желает добра. Какое-то подобие Христа, этот Орион. Что ты думаешь об этом, преподобный отец?

— Подобием Христа я ему быть не пожелаю, это плохо кончается, но он явно живет в полном соответствии с Евангелиями. И к каждому обращается с любовью.

— Кстати, это многих шокирует.

— Ну да. Люди спрашивают себя, какие намерения, выгоды, расчет за этим стоят. А у него за этим не стоит ничего. Просто чистая, бескорыстная любовь.

— Из-за этого его держат за простачка.

— Циники часто объявляют дурачками тех, у кого чистые души.

Том кивнул, соглашаясь с этой формулировкой. Он задумчиво потер нижнюю губу, потом посмотрел на священника:

— Скажи, у тебя бывают подобные озарения, когда ты служишь в церкви?

— Случается.

— Надо будет зайти послушать ради одного этого.

— Конечно приходи.

Том встал и на прощание поцеловал кюре в щеку:

— Спасибо за книгу соболезнований. Я продолжу свое расследование.

По губам священника скользнула тонкая улыбка.

— Естественно, что я тебе помогаю, ведь ты ищешь Христа.

Том прыснул:

— Не пытайся, бога ради, всучить мне этот свой опиум для народа.

И они вышли из зала для занятий, спустились по шаткой лестнице, где стены украшали картинки на библейские сюжеты, и, толкнув ветхую дверь, оказались на первом этаже у выхода.

На пороге Том ласково помахал священнику рукой:

— Увидимся в субботу днем, у матери?

— Ну да. Не забудь, что это ее день рождения.

— Ох, ёлки, уже?

— Том, ну неужели так трудно запомнить мамин день рождения?

Том бессильно развел руками и завернул за угол. У них с братом никогда не совпадали мнения о том, что в жизни главное.

Он дошел до площади Ареццо и увидел мадам Сингер, облаченную, словно старший сержант, в костюм цвета хаки, — она отчитывала журналиста, ползущего по ветке в окружении попугаев и попугаих, чтобы направить объектив прямо в окна особняка Бидермана.

Том побоялся, что она попросит его о помощи, и, вместо того чтобы возвращаться к себе, юркнул в дом Натана.

Он поднялся на пятый этаж, открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру, где стояла непривычная тишина. Обычно здесь или играла музыка, или Натан напевал что-нибудь в той комнате, где в тот момент находился. Однако он, похоже, был дома, потому что его связка ключей валялась на тумбочке.

— Натан?

На его зов никто не ответил.

Том, прежде чем начинать волноваться, решил заглянуть в ванную. Но он не услышал, чтобы там был включен душ.

Он сунул голову внутрь — среди кафельных стен никого не было.

Он направился в спальню и открыл дверь. Он успел заметить только плечо, скользнувшее под одеяло, а на другой стороне матраса появилась голова Натана.

— А, это ты… — пролепетал он. — Я… я думал, ты придешь позже. — И он сделал виноватую мину, чтобы Том увидел, что его мучит совесть, но Том не смотрел на него, он разглядывал очертания второго тела под одеялом.

По спине пробежал холодок. Что теперь надо делать? Надо ли что-то сказать? Он понял, что происходит.

— О’кей. Пока.

Он вложил в эти слова все презрение, которое испытывал к двум парням в кровати, развернулся и вышел.

Он сбежал по лестнице, отяжелевший, размякший и усталый. В ушах у него звучало только одно слово: «Натан».