— Порнографичны они, а я что? Я, как «Nikon», фоткаю на долгую память. Не более того. Я — зерцало. Были бы святыми — святыми бы и отражались. Так что, извини, генацвале, претензии не ко мне.

— Ох, гляди, Вано. Посадят тебя на кол, дурака.

— В таких случаях надо расслабляться и получать удовольствие.

— Гы-гы.

— Ыыы… — услышали и вспомнили наконец о нашем пленнике, находящемся в схожем (по неудобству) положении.

Пластающийся в индиговом смоге город-призрак, приближался, а вместе с ним и проблемы, которые нужно было решать. Скатив с трассы, мы приткнули «Шевроле» на диком берегу очередной речушки Вонючки. Сумеречные тени поднимались из дальнего перелеска. По стерне поля тащились малопродуктивные коровы. Вытянув живой куль, мы кинули его на травку: отдыхайте, товарищ, да любуйтесь сельским пейзажем.

Нет, что-то беспокоило нашего нового друга. Он корчился на земле и всем своим агрессивным видом требовал внимания. В чем дело? Кажется, нас хотят поблагодарить? За что? Пришлось вытаскивать кляп из хайла. И что же? Мы услышали такой мат-перемат, что удои коровушек, фланирующих по соседству, упали наполовину, как акции. Если перевести на общедоступный язык изречения гражданина Сохнина, то смысл заключался в следующем: мы, такие-сякие, совершили очень дурное дело и лучше будет, если мы, такие-сякие… ну и так далее.

— Чего он хочет? — не понял я.

— Пить, да? — и Сосо, будучи человеком заботливым и ответственным, отволок словесника к Вонючке, чтобы уронить в мутные воды её. Для общего отрезвления организма.

И воды с примесью ртути, серной кислоты и свинца объяли призера олимпийского движения — напился он водицы от пуза. И, возможно, по этой причине малость притих, лишь дышал, как стерлядь, пойманная державно-браконьерской десницей.

— Ну что, Сохатый, — присел я над ним, олимпийцем, разумеется. — Будем играть да помирать? Или жить?

— Что надо? — выплюнул желчь вопроса.

Я ответил. Моего собеседника передернула, точно я поинтересовался здоровьем его любимой и бессмертной тещи. Я повторил вопрос: где находится заложница?

— Я не знаю, — просипел Сохатый. — Это дела Фирсова. Ну, не знаю, в натуре.

Странно, но я ему поверил. Иногда на меня находит такая блажь. И задал следующий вопрос по «зачистке» журналиста, актера и театральной девки?

— Какой журналист? Не знаю никакого журналиста, — заныл Сохатый. Двух заломили, да… и все.

— Зачем?

— Откуда мне знать. Приказ Фирса. Я — человек маленький.

— А ведь был гордостью советского спорта, — назидательно проговорил я. — Измельчал, однако, дядя.

— Да пошшшел ты, молокосос…

— Только вместе с тобой, Сохатый-рогатый, — не обиделся я. — Выбирай: или с нами, или кормишь стерлядку?

— Я сказал: пош-ш-шел ты.

Мой друг Сосо Мамиашвили оказался прав — напоролись на идейного. Пришлось проверить его мировоззренческую закалку ударом по коленной чашечки. Левой. Прикладом АКМ. Это больно и неприятно даже для тех, кто готов положить жизнь за счастье всего трудового народа.

— Мудак, — сказал я стенающему строптивцу, — за кого убиваешься? За пидеряков? Может, ты тоже это самое? Тогда прости, наши пути расходятся… Тебе туда, — указал на линию горизонт, — а нам…

— Чего надо, суки?!

Я ответил, пропустив мимо ушей оскорбление.