Согласились и с этим.

— У Даля в словаре есть такая пословица, — сказала Лена — исследователь волков, склонная к филологии, — волкодав прав, а людоед — нет. Владимир Иванович собирал словарь в первой половине девятнадцатого века. Сейчас-то все наоборот: прав людоед, а волкодав — нет! И везде так. По всему миру. А может, так всегда и было?

Ученые печально молчали.

Итак, с наступлением октября поселенцы засобирались. Правда, не все в Москву.

Некоторые — и подальше. Например, на плато Путораны — вдруг выяснилось, что вот теперь и настало для этого самое время. И я собралась в райцентр — проводить путешественника на поезд, подкупить кое-что в магазинах и на всякий случай проведать почту.

Долго стояли у дороги, там, где наша грунтовка вливалась в шоссе. Заяц еще не целиком перелинял, и побуревшая земля, как заячья шкурка, была вся в снежных пятнах. Быстро надвинулась черная туча, из нее полетели крупные хлопья. Вот на взгорке показалась темная мушка и быстро побежала к нам, обернувшись автобусом.

В Мантурове, как я уже знала, поезд стоит две минуты. Так и вышло. Не успев оглянуться, я оказалась одна. Снова одна. Как всегда.

Вышла через вокзал на площадь, повернула по шоссе налево и не торопясь пошла по улице Ленина в центр, на почту.

Уезжая из Москвы вечером, после встречи с Вурлаковым, я на всякий случай позвонила Валентине. Оба раза телефон откликался долгими гудками. Ясно. С Ричардом и с документами. Интересно, с кошкой или без?

Ни с Тариком, ни с англичанами прощаться не хотелось. Да и как? Ведь пестрые толпы киношников увлекли их за собой в Першино, на съемки псовой охоты. Но, собираясь, я наткнулась на пустой конверт с маркой, надписала Валентинин адрес и сунула внутрь свой, новый — Костромская область, Мантуровский р-н, п\о Мантурово, до востребования. И бросила в синий ящик на Ярославском вокзале — а вдруг?

И вот я иду по улице Ленина, под черным небом, одна, и мокрый снег летит мне в лицо. Иду востребовать.

У низкого здания из серого кирпича, с синим ящиком у двери и синей вывеской, выстроились в два ряда молодые лиственницы. Тоненькие, голые, они, как балерины на сцене, вовсе не выглядят озябшими. Они тут свои. Как я.

Вот востребую, позвоню матери, опущу письмо ей же — и на автобус, домой. Дом ждет — подправленный, отчищенный, отмытый, нарядный. Мой. Наш. Затоплю печку, буду ждать. Со Званкой — и одной не страшно. На крайний случай ружье есть.

Я поздоровалась, протянула в окошко паспорт.

Паспорт вернули, но не один. Три конверта, один другого толще. Знакомый, длинный — английский, от Мэй. Чудеса! Два других — московские. От матери и… Да, от Беаты. Из Москвы послано, и всего две недели, только две недели назад!

Там же, на почте, прочитала, что пишет мать. У нее все в порядке, но она полагает, что мой странный «отпуск» начинает затягиваться. Неудобно перед Ниной Петровной в отделе докторантуры. Непонятно, что ей сказать. И вообще — не пора ли домой? Как же диссертация?

Письма от Мэй и Валентины я сгребла в сумку, не открывая. Буду читать дома, у печки — и так коротать долгие зимние вечера.

Пока покупала окорочка и клеенку, пока ждала на площади автобуса, пока доехала, темнота настала такая, что казалась вечной, как мерзлота.

Но в моем доме ждала меня моя белая собака. Я спустилась в бывший хлев, где теперь все стены были заложены ровными поленницами — запас на зиму, — набрала охапку, растопила печь и, пока закипал чайник, села читать.

«Здравствуй, дорогая Аня! — бежали ровные строчки, выведенные четким почерком бывшего младшего библиографа Беаты. — Не знаю, получишь ли ты мое письмо, и если получишь, то когда.