Впрочем, удивляться этому не пришлось, девушка оказалась художницей. Звали ее Ксения, Ксения Константиновна Краснова. Такэда в шутку звал ее «три К».

Никита не помнил, о чем они говорили, шок прошел только после ухода Ксении.

Обычно их разговор с Толей сопровождался шутками, ироническими репликами и пикировкой — оба понимали юмор, ценили и реагировали на него одинаково, но если бы Такэда позволил себе подобное в данной ситуации, в присутствии Ксении, Никита, наверное, пришел бы в ярость. Однако Толя тонко чувствовал состояние друга, и ему хватило ума и такта поучаствовать в беседе в качестве молчаливого предмета интерьера.

Прощались они в коридоре, пообещав «звонить, если что», и Толя увел девушку, подарившую хозяину беглую улыбку и взгляд искоса, в котором горел огонек интереса и расположения. Обалдевший Сухов обнаружил, что одет в спортивный костюм, хотя совершенно не помнил, когда он его надел, преодолел желание проводить гостей до остановки и вернулся домой.

Уснул он поздно, часа в два ночи, и спал, как убитый, без сновидений и тревог.

В среду он уже вышел на тренировку вместе с другими акробатами, учениками Вячеслава Сокола, и отработал почти полную норму, чувствуя удивительную легкость в теле и желание достичь новых ступеней совершенства. Правда, каким образом осуществить это желание, он не знал, но смутная догадка уже брезжила в голове: использовать элементы акробатики, все эти рондаты, флик‑фляки и сальто, в танце, что могло усилить эстетическую его насыщенность.

В четверг утром планировалась репетиция труппы, и Сухов пошел на нее с протестом в душе: после воскресного своего отчаянного выступления работать с Кореневым уже не хотелось, да и вряд ли можно было что‑то добавить к тому, что он сказал на сцене, на языке танца. Многие в труппе поняли его правильно, посчитав, как и Толя Такэда, этот взрыв танцевального движения прощанием.

На репетиции Никита уловил в глазах товарищей легкое удивление, а на лице Коренева хмурый вопрос и недовольство.

Он не стал репетировать до конца, сошел со сцены — на сей раз занимались не в танцзале, а на сцене театра, — но не успел спуститься в костюмерную, как вдруг произошел странный случай: пол сцены провалился! Если бы Никита остался до конца, он упал бы на конструкцию поддержки пола с высоты трех с половиной метров. К счастью, участники репетиции отделались травмами и ушибами, да поломалась музыкальная аппаратура, на чем инцидент был исчерпан, однако в душе Сухова осталось сосущее чувство неудовлетворения, заноза тихого раздражения, будто он что‑то забыл, упустил из виду, а что именно — вспомнить не мог.

— Бывает, — сказал Такэда, которому он позвонил на работу. — Хотя, может быть, это психоразведка.

— Опять ты за свое, — разозлился танцор. — Намеков твоих я не понимаю, или не говори загадками или молчи.

— Хорошо, — кротко согласился Толя. — Как твоя новая родинка на ладони, держится?

Никита взглянул на ладонь, буркнул:

— Держится. Но побледнела и еще сдвинулась к запястью.

Только что чесалась здорово, я, по сути, из‑за этого и сошел со сцены.

— Любопытно. А так не беспокоит?

— Покалывает иногда… только не надо ничего плести про Весть, психоразведку и тому подобное, я сыт мистикой по горло.

— Тогда сходи к врачу. А лучше к «три К», она тебя приглашала.

— К… когда? То есть, приглашала когда?

— Я с ней разговаривал час назад. Сходи, посмотришь на ее работы, на них стоит посмотреть. — Такэда повесил трубку. А Никита полчаса ходил по комнатам, пил молоко, просматривал газеты, смотрел телевизор, не вдумываясь в напечатанное и показываемое с экрана, пока не понял, что созрел давно. Если о происшествии в парке он думал эпизодически, то о Ксении почти все время, и — видит Бог! — думать о ней было приятно.