Он слышал, как что-то щелкнуло в механике гильотины, освобождая висящее дамокловым мечом лезвие.

Ему казалось, что лезвие опускается слишком медленно.

И он впервые подумал о крови.

Обо всей крови.

В тот момент лезвие со свистом остановилось на конечной позиции.

Уходящие вдаль железнодорожные рельсы напоминали ему серебряные цепочки его матери, разложенные на полках ее стеклянного буфета и красочно сверкающие в сумеречном свете.

Свесившись через перила, он ощутил головокружение, которое показалось ему приятным и увлекательным, и он, отодвинувшись от перил, начал молиться: «О, Пресвятая Мария, несущая добро и благодетель…» — он вздохнул, не зная о чем молиться дальше? Молитва теперь ничем бы не помогла. Молиться было слишком поздно. Он испортил все — абсолютно все, но не стоило портить еще и этот заключительный акт.

Он поднял голову и вслушался: в шаги на ступеньках, в шум машин, которые могли бы проехать мимо.

Не было слышно ничего и никого.

О, он был достаточно умен и знал, что в резиденции был полный провал. Он позволил Брату Лайну так себя обмануть, после чего ему пришлось уносить оттуда ноги и скрываться, словно животное — хитрое животное.

Он пробирался через улицы Монумента, перебегая от машины к машине на автостоянках. Где-то вдалеке он слышал рев полицейских сирен и чувствовал, что за ним охотятся. Словно в кино…

Кино! Конечно же, кино!

Он купил билет на дневной сеанс в «Синема-3». Пригнувшись, вошел в темный зал и занял свободное кресло. Он осмотрелся, в зале сидело лишь несколько человек. Керони не знал, как назывался фильм, и лишь отдаленно узнавал актеров на экране: кажется, это был Дастин Гофман, которого всегда путал с Аль Пачино. Вцепившись руками в колени, он выжидал, выбирал момент, когда снова сможет выйти на улицу. Ему хотелось вернуться домой, но понимал, что это невозможно.

Теперь, стоя на мосту, он вслушивался. Он слышал, как с шелестом резины по асфальту приближается машина, свет фар которой разрезает мрак. И это заставило его почувствовать себя насекомым, всеми конечностями вцепившимся в стену. Но свет фар прошел мимо, рев мотора понизился и начал удаляться.

Он заглянул вниз за перила. За ними был долгий путь до последней «точки над его «и»».

«Или сейчас, Дэвид, или никогда. Последнее, что ты можешь сделать, так это исправить свою ошибку, спастись, уйти от всевозможных унижений».

Он обеими руками вцепился в перила, проверяя, насколько они прочны, а затем поднялся на них, стал обеими ногами, нагнулся и посмотрел вниз в темноту, пытаясь оценить высоту. Примерно, двести футов. До блестящих рельсов.

Это было лучшее решение, путь без преград, свободный полет, по воздуху, словно прыжок с вышки в бассейн и уход под воду, а затем сладкое забвение, навсегда. И больше — ничего. И никому никакого вреда, лишь только самому себе, что уже не имеет никакого значения.

Он медленно и аккуратно слез с перил и стал на узкий бетонный выступ шириной примерно в фут. Надо было не потерять равновесия и, не приготовившись, не упасть раньше времени.

Из него вырвался стон.

Звук грусти и тоски.

Но кричать уже было слишком поздно.

Он так долго ждал этого момента, этой команды — столько дней, недель, месяцев.

Он сделал глубокий вдох, наклонился всем своим телом, глядя во мрак ночи, в готовности оттолкнуться от края бетонного выступа, от края жизни, выставив руки вперед, понимая на себя удар о приближающиеся рельсы.

«Прощай, мами…»

«Прощай, папи…»

Он называл их так, когда еще был совсем маленьким.

«Прощай, Энтони. Маленький Тон-Тон…» — он, любя, так дразнил своего младшего брата.