Но эта перспектива никак не устраивала приверженцев самодержавия. Законопроект набрал большинство в Думе, но был отвергнут верхней палатой, Государственным Советом. Произошло это после того, как царь позволил его членам «голосовать по совести», то есть фактически воздержался от поддержки проекта. Именно так — как высочайшее разрешение голосовать против — истолковали сановники эти слова.

Столыпин счел это выражением недоверия со стороны государя и поставил ультиматум: или обе палаты временно будут распущены, или он подает в отставку. Как обычно, столкнувшись с прямым давлением, Николай уступил. Столыпин провел закон административным порядком, без одобрения Государственного Совета. Но это была пиррова победа. Ни высшее чиновничество, ни сам император выкручивания рук премьеру не простили.

После этого глава правительства занимал свой пост еще полгода, но его положение стало шатким. «Столыпин был политически конченый человек, искали только формы, как его ликвидировать», — рассказывал потом Гучков. Если бы Петра Аркадьевича не убила пуля террориста, его все равно убрали бы.

Часто пишут, что столыпинская реформа могла бы спасти монархию, если бы хватило времени полностью осуществить этот проект.

Думаю, что нет, не спасла бы. Времени для ее реализации у России к этому моменту уже не было и не могло быть. Противоречия между империалистическими державами завязались в узел, который должен был вот-вот разорваться. Во всяком случае срок, который Столыпин отводил на осуществление своей социальной программы, являлся абсолютно нереальным. В 1909 году в одном из интервью премьер-министр сказал: «Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России!» О каких двадцати годах покоя могла идти речь на фоне лихорадочной гонки вооружений, да сразу после громовых раскатов Боснийского кризиса, непонятно. Видимо, Петр Аркадьевич уповал на божье чудо.

А ведь изначально времени на подобную реформу у российских правителей было вполне достаточно. К ней можно было приступить пускай не в 1861 году (это разорило и погубило бы весь помещичий класс), но хотя бы двадцать лет спустя, когда отменили «временнообязанность». Глядишь, в XX век Россия вошла бы уже не общинной, а фермерской страной. Пролетарская революция в ней стала бы невозможна.

Но вместо реформы правительство Александра III запустило контрреформы и остановило время. Оно таких экспериментов над собой не прощает.

Что получилось в результате просроченной и запоздавшей реформы Столыпина? Она только разбередила деревню, вызвав всеобщую ажитацию, разномыслие и конфликты. Едва притихшее после мятежей крестьянство снова заволновалось. Среда, на апатии которой держалось благополучие самодержавия, пришла в движение. Тяжелое испытание войной застало страну «на переправе», а это очень уязвимый период.

В 1914 году миллионы крестьян получат оружие, которое потом повернут против правительства.

Болезнь роста

От промышленной революции к социальной

Революционное движение не являлось, в отличие от перечисленных ранее проблем, явлением сугубо национальным или сугубо имперским. Это, конечно, тоже была болезнь, и болезнь для государства очень опасная, но ее можно назвать «побочным эффектом» развития. Ни одна из стран, вступивших на путь индустриализации, этой стадии не миновала, просто более крепкие общественные системы в конце концов преодолели «гормональную нагрузку переходного возраста», а государственные организмы, ослабленные другими недугами, испытания не выдержали.

В случае России роковую роль сыграло еще и то, что промышленная революция здесь началась с опозданием по меньшей мере на сто лет и повлекла за собой столь же революционные последствия в социальной сфере.