Стало быть, вот: дивное ружейное ложе испанского красного дерева все больше скользило в моих пальцах от пота, сколько б я ни вытирал повинные руки о брючины ненавистного костюма. Моя браслетка с часами, хоть и была сотворена самим Патеком Филиппом, тикала все медленнее, словно ее обмакнули в наилучшее масло.

Наконец до слуха моего донеслось отдаленное ура, затем — какой-то топот, возвещавший явление конных экипажей, под завязку набитых монархами и гостями их, главами государств. Я еще раз вытер руки, дозволил ружейному дулу высунуться наружу еще на дюйм-другой (ибо завидеть идиотов по безопасности на крышах напротив мне не удалось) и пристроил у плеча приклад, а телескопический окуляр — у слезоточащего ока. Вот они — в чертовом Государственном Ландо, где ж еще, — и воспроизводят это дивное, неподражаемое мановенье, кое должным образом удается лишь Королеве-Матери Елизавете. Я, со всей очевидностью, на такое не способен: на убийство, то есть, не на мановенье. Должно быть, я лишился рассудка, решив, что мне это по плечу. (Когда Св. Петр у Жемчужных Врат даст мне заполнить формуляр, одно я смогу твердо заявить в свое оправдание: я никогда не стрелял в сидящих.) (Естественно, я не считаю крыс, черных ворон, экс-президентов Уганды и тому подобное.)

Вместе с тем, моя трусливая цареубийственная десница, судя по всему, жила своей жизнью: она передернула затвор «маннлихера», досылая патрон в казенник. Его заело. Затвор, я имею в виду — или, скорее, патрон. Я неистово дергал затвором назад, пока смятый патрон не выскочил на волю и, прожужжав у моего уха, не ударился в отпечатанную со вкусом литографию Ван-Гога «Двое анютиных глазок делят горшок». Я снова передернул затвор, и снова его заело. Кавалькада уже пересекала рубеж, за которым мой сектор обстрела окажется неэффективным. Я проклял Джока с любовью и уважением (патроны я проверил тем же утром — а кто еще мог их подменить?), однако, устремив все свои помыслы к выживанию, схватился с затвором врукопашную еще раз, дабы выстрелить хотя бы единожды и показать, что я старался. И вот когда я извлек третий патрон и вставлял новую обойму, я осознал, почему на крышах напротив не маячило никаких идиотов по безопасности. Потому что они выбивали дверь в мою убогую комнатенку. Прямо у меня за спиной.

Надо сказать, существует два способа выбивать двери. Первому меня научил один джентльмен в Филадельфии: метода сия быстра, аккуратна и почти бесшумна. Эти же ребята применяли второй способ. Будь я преданным своему делу негодяем, я б расстрелял их в порции на один укус, не успели бы они нанести филенке третий пинок, — но душа моя к такому не лежала. Когда они наконец ввалились сквозь дверные руины внутрь, я поднял их на крупные ноги и любезно отряхнул. Дверь была незаперта, но этого я им говорить не стал, чтобы не портить на весь день настроение. Каждый из них арестовывал меня снова и снова, понуждая говорить то, что может быть использовано против меня, и налепляя на все в виду ярлыки с надписями «улика». Худосочная домоправительница кудахтала и болботала у них за спинами, уверяя, что с самого начала подозревала во мне не прирожденного британца.

Голоса фараонов были яростны, суровы и горды. Это, видите ли, дельце, достойное Лондонского Тауэра; подлинное цареубийство никто не станет сдавать в убожество «Полынных кустов», где злодею придется отираться с гоп-стопщиками, женобивцами, чадо-насильниками и обычными застройщиками. Я — дело особенное. (Об одном жалел я, когда запястья мне замыкали в наручники: я не разъяснил Джоку до конца недвусмысленно, что куропачьи грудки в желе ни к черту не годятся без свежего темного хлеба с маслом.) Фараоны едва ли били меня — однако обыскивали вдумчиво на предмет уличающих документов, вроде пятифунтовых купюр, золотых портсигаров и так далее. Удалось им найти одно: квитанцию за покупку костюма, который сейчас был на мне.