– Откуда у тебя такое предположение? И никаких “милочка” или “дорогая моя”. Холодный, деловой тон.

– Он сам мне сказал. – Клэрити пыталась вспомнить, как это произошло.

– Мы стали близки. Если не ошибаюсь, ему тогда хотелось излить кому‑нибудь душу. Нет, не хотелось, а требовалось. Ведь с каждым годом ему все труднее удержать это в себе.

– Так значит, мой лучший генный инженер в свободное от работы время понемногу занимается психологией? А тебе не приходило в голову, что он просто хотел произвести на тебя впечатление? А может быть, просто морочил голову?

– Это вовсе не для того, чтобы производить впечатление. И тому у него есть доказательства гораздо более убедительные, чем самые лучшие из слов. По‑моему, он пошел на эту откровенность потому, что между нами возникла близость, а он хотел сохранить некоторую дистанцию.

– Какой, однако, обаятельный молодой человек! – задумчиво произнесла Вандерворт. – Разумеется, он прав. Вам непременно надо сохранять дистанцию. Держись от него на расстоянии, моя дорогая. Не позволяй себе чересчур увлекаться им, не дай вскружить себе голову.

Пришел черед Клэрити недоумевать.

– Но почему? Что в этом плохого? Неужели только из‑за того, что шайке беспринципных мерзавцев взбрело в голову позабавиться с его ДНК еще до того, как он родился? Неужели он от этого сразу превратился в чудовище? Ты ведь сама сказала, какой он исключительный молодой человек – спокойный, вежливый, рассудительный, привлекательный. Правда, сам он так не считает. А еще отважный и мужественный. Ведь ради меня он подвергал себя опасности не раз и не два. Скажи, какое из этих качеств должно настораживать меня? Признаюсь, не всегда приятно думать, что мужчина рядом с тобой прекрасно знает, какие чувства ты испытываешь, но ведь он же неспособен читать мысли. И если он действительно тот, за кого себя выдает – эмоциональный телепат – я не вижу причин его опасаться.

– Ты для него просто находка, Клэрити. И вообще‑то ты права. Если он всего‑навсего эмоциональный телепат, тебе нет причин его опасаться. Но вот это как раз нам и неизвестно. Мы не знаем, мы не представляем себе, кем он может еще оказаться. Вдруг кем‑то еще, в чем ему не хочется признаться? Или о чем он сам не догадывается? Ведь это так и есть – никто, включая его самого, не ведает, кем он может стать, несмотря на все его обаяние.

– Значит, ты полагаешь, что он может измениться и стать тем, кого следует опасаться?

– Я всего лишь хочу сказать, что раз дело касается результатов деятельности Общества Облагораживателей, ни в чем нельзя быть уверенным, ничего нельзя предсказать. Члены Общества принадлежали к числу самых талантливых генинженеров нашего времени. И одновременно самых неуравновешенных. Они пытались сотворить то, что никому бы никогда и в голову не пришло. И при этом совершенно не задумывались о последствиях. Большинство же их жертв вызывало содрогание. Лишь в некоторых из них угадывались человеческие существа. А несколько, считанные единицы, так и не были найдены. Так что тело и душа твоего молодого человека подобны бомбе с часовым механизмом. Только время взрыва неизвестно. Сейчас, возможно, он почти нормален, в зависимости от того, насколько этот эмпатический талант, который он себе приписывает, действительно присущ ему. Твой Флинкс может остаться нормальным еще долгие годы. А потом совершенно неожиданно могут дать знать о себе те изменения, что накопились в его душе и теле, во всей его личности. Как, по‑твоему, почему деятельности Облагораживателей так быстро был положен конец?

– Потому что евгенические опыты над людьми запрещены самой Церковью.

Вандерворт лукаво улыбнулась.

– И не только поэтому, моя дорогая. Облагораживатели замахнулись на нечто такое, что превосходило их собственные возможности, они пытались вмешаться в святое святых человеческой природы.