Кунцер достал из кармана фотографию и стал смотреть на нее. Катя. Англичане не люди, Гамбург бомбили непрерывно — пять дней и пять ночей. Тонны бомб, город стерт с лица земли. Это преступление. Ах, если бы он предвидел, то велел бы Кате бежать. Почему абвер ничего не знал об этой операции? Ведь они внедрили людей в самые верха в Лондоне. Если бы он знал, он сумел бы предупредить любимую… Милая Катя, почему она не уехала как можно дальше? В Южную Америку. В Бразилии ей было бы хорошо. А теперь никаких вестей о ней.

Он еще раз вгляделся в фото и поцеловал его. Сперва ему стало стыдно. Но больше у него ничего не осталось, только это. Либо целовать картонку, либо не целовать вообще никогда. Он поцеловал фотографию еще раз.

Бомбежка Пенемюнде была вполне в правилах войны, но стереть с лица земли Гамбург… Кунцер знал только одно — союзники окрестили атаку на Гамбург операцией “Гоморра”. Гоморра. Он встал, взял со стола пустую вазу и перевернул: из вазы выпал железный ключ. Он открыл верхнюю дверцу большого шкафа, запертую на замок. Внутри были книги. В том числе запрещенные. Он не выносил, когда жгут книги. Есть солдаты, враги — их можно изничтожать любыми способами. А есть то, чего касаться ни в коем случае нельзя: дети и книги. Он оглядел корешки, вытащил старую Библию. Полистал и вдруг замер: вот оно, нашел. Он запер дверь кабинета на ключ, задернул шторы. И, стоя спиной к приглушенному бархатом свету, стал читать вслух:

И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли. Жена же Лотова оглянулась позади его, и стала соляным столпом.

И встал Авраам рано утром и пошел на место, где стоял пред лицем Господа, и посмотрел к Содому и Гоморре и на все пространство окрестности и увидел: вот, дым поднимается с земли, как дым из печи.

32

Она смотрела на конверт, который дал ей Пэл. Она сидела у себя в комнате, в Лионе, у родителей, держала в руках конверт, смотрела и не знала, что с ним делать.

Они виделись накануне. Мари, как всегда, принарядилась в надежде понравиться молодому агенту. Как всегда, он повел ее обедать. Ей нравилось быть с ним наедине. В этот раз они ели в тени, на террасе; она надела свое самое кокетливое летнее платье, накрасилась, достала красивые серьги, которые берегла для важных случаев. За обедом положила руки подальше на стол, поближе к его рукам, чтобы он коснулся их, взял в свои. Он так и не коснулся. Хуже того, отодвинул свои. После кофе они немного прошлись. Совершили обычный ритуал: он, сделав вид, что целует ее, незаметно сунул ей в сумку письмо и шепнул: “Адрес тот же”. Она нежно улыбнулась, прильнула к нему, чтобы поцеловал по-настоящему, но он опять остался бесстрастным. Почему он ее не целует? Теперь она уже разозлилась. Вечно одна и та же канитель и никаких поцелуев! Письмо она взяла, хоть и неохотно: война требует. Но поклялась себе, что в следующий раз ни за что не станет это делать бескорыстно, хоть за самые красивые глаза во всей Франции! Он должен хоть раз прикоснуться к ней либо дать обещание на будущее. Невелика цена за тот риск, какому она себя подвергает! Она все-таки взяла письмо, покорно, как служанка, не возмутилась. И когда он ушел, возненавидела сама себя — она уродина, уродина-почтальонша. Всю ночь она переживала свой позор. Хотела было вскрыть конверт, но не решилась, прикладывала его к лампе, но на просвет ничего не было видно. Чем больше она думала о Пэле, тем больше сердилась на него. Он ее отвергает. А она влюблена. Он не имеет права так с ней обращаться, он просто подлец.

Сидя на кровати, она мстительно улыбнулась.